Ты помнишь ли, мой ангел строгий, в кого я двадцать лет влюблен, какой возвышенной дорогой мы шли на мыс Хамелеон? Как мы карабкались по кручам, то снизу вверх, то сверху вниз, в краю пустынном и горючем на этот самый чертов мыс, как в тихой бухте при заливе мы отдыхали в добрый час, меж тем как тучи грозовые ползли прямехонько на нас, как шли назад путем хорошим, еще сухие до поры, робея, что поэт Волошин нас видит со своей горы, как напрягалась туча злая и капли падали уже, пытаясь выжить нас из рая, где столько радости душе, а мы в качающемся дыме под надвигающейся тьмой между овсами золотыми бежали весело домой, как в темных молний пересверке под шум дождя и моря шум мы прятались с тобой в пещерке, где поместиться только двум, и под разверзшеюся твердью нас тихо полнила любовь друг к другу, к миру и к бессмертью в сокрытой выси голубой. Куда ушли, куда поделись, ярмо вседневности неся, тот день, тот путь, тот мир в дожде весь, каких нам век забыть нельзя? Да не осилит сила вражья и да откликнемся на зов свободы, радости, бесстрашья меж золотящихся овсов! 1984 Не уподобившись волхвам, не видя света из-за марева, я опоздал с любовью к Вам на полстолетия без малого. Но что ни год от Ваших чар все чаще на душу — о Боже мой — нисходит светлая печаль и свежесть вести неопошленной. На море Черном, на Оке ль мне Ваше слышится дыхание, — седого юношества хмель с годами все благоуханнее. Места, что были Вам милы, и я люблю безоговорочно: святое из житейской мглы выходит ярко и осколочно, — и тех осколков чистота все светоносней и нетленнее. О Боже, как юна мечта и как старо осуществление! Мир дышит лесом и травой как бы в прозрачности предутренней, — нет зренья в прозе мировой восторженней и целомудренней. И мне светлее оттого, что в скуке ль будня, в блеске ль праздника я столько раз ни одного не перечитываю классика. 1984 Друг человечества… Пушкин А и слава, и смерть ходят по свету в разных обличьях. Тяжело умирать двадцати пяти от роду лет. Заступитесь за Надсона, девять крылатых сестричек, подтвердите в веках, что он был настоящий поэт. Он не тратил свой дар на безделки — пустышки мирские, отзываясь душой лишь на то, что важнее всего, в двадцать лет своих стал самым нужным певцом у России, вся Россия в слезах провожала в могилу его. Я там был, я там был, на могиле его в Ленинграде… О, верни его, Родина, в твой героический круг, возлюби его вновь и прости, и прости, Бога ради, то, что не был пророком, а был человечества друг. Я люблю его стих и с судом знатоков не согласен. Заступись за него, галилейская девочка-Мать: он, как сын твой Исус, так мучительно юн и прекрасен, а что дар не дозрел — так ведь было ж всего двадцать петь. Ведь не ждать же ему, не таить же врученный светильник, вот за это за все и за то, что по паспорту жид, я держу его имя в своих заповедных святынях и храню от обид, как хранить его всем надлежит. 1984 Восточный Крым — страна цветущих роз, что из полынно-выжженного лона взошли с трудом и дышат утомленно и славят тайну хором и вразброс. Услада уст страдающей земли, ее грехов отпетых отпущенье, — когда в глухом и гулком запустенье — какое чудо! — розы расцвели. О сколько их, смиренных как заря, задорно-алых, кремовых и белых, сошло с холмов и ринулось на берег, приютный мир за жизнь благодаря. Сиянье роз — небесная капель, отрадой глаз обрызгавшая землю. Я их дыханью, вслушиваясь, внемлю, а им полны Судак и Коктебель. О свитки чар из света и тепла, томящих снов бесхитростный талмудик, — о только б раз коснуться и вдохнуть их, — и не горька сума и кабала! Пред ними стыдно жизни прожитой: нам говорят безмолвные пророки о том, что минут царствия и сроки и мир спасется вечной красотой… В июньской тьме, шалея от любви к искусству пенья и впадая в ересь, тех роз воздушно-чувственную прелесть запойно славят птицы — соловьи. Хоть я, признаться, в звуках соловьев не слышу песни: как ты там ни пенься, свисти, бульбулькай, щелкай — все — не песня, коли в ней нет мелодии и слов. Что наши судьбы, жесты, письмена, все взмывы духа в рифмах и аккордах пред светом роз, невинных и негордых, чья красота учтива и смирна? У тех тихонь венец земной тяжел: из них жмут масло, делают варенье, — а я сложил о них стихотворенье, и эта блажь — не худшее из зол. 1984 |
