Благодарствую, други мои^{181},

за правдивые лица.

Пусть, светла от взаимной любви,

наша подлинность длится.

Будьте вечно такие, как есть, —

не борцы, не пророки,

просто люди, за совесть и честь

отсидевшие сроки…

Одного я всем сердцем боюсь,

как пугаются дети,

что одно скажет правнукам Русь:

как не надо на свете.

Видно, вправду такие чаи,

уголовное время,

что все близкие люди мои —

поголовно евреи…

За молчанье разрозненных дней,

за жестокие версты

обнимите меня посильней,

мои братья и сестры.

Но и все же не дай вам Господь

уезжать из России.

Нам и надо лишь соли щепоть

на хлеба городские.

Нам и надо лишь судеб родство,

понимание взгляда.

А для бренных телес ничего

нам вовеки не надо.

Вместе будет нам в худшие дни

не темно и не тяжко.

Вы одни мне заместо родни,

павлопольская бражка.

Как бы ни были встречи тихи,

скоротечны мгновенья,

я еще напишу вам стихи

о святом нетерпенье.

Я еще позову вас в бои,

только были бы вместе.

Благодарствую, други мои,

за приверженность чести.

Нашей жажде все чаши малы,

все, что есть, вроде чуши.

Благодарствую, други мои,

за правдивые души.

«Куда мы? Кем ведомы? И в хартиях — труха^{182}.

Сплошные, брат, Содомы с Адамова греха.

Повырублен, повыжжен и, лучшего не ждя,

мир плосок и недвижен, как замыслы вождя.

Он занят делом, делом, а ты, едрена вошь,

один на свете белом безделицей живешь,

а ты под ветхой кожей один противу всех.

А может, он-то — Божий, а не Адамов грех?..»

Я — слышу и не слышу. Я дланями плещу —

а все ж к себе под крышу той дряни не тащу.

Истошными ночами прозрений и разлук

безбожными речами не омрачаю слух.

Вам блазнится — сквозь нехоть

                               в зажмуренной горсти —

куда-нибудь уехать, чтоб что-нибудь спасти.

Но Англия, Москва ли — не все ли вам равно?

Смотрите: все в развале — и все озарено.

Безумные искусства сексэнтээрных лет

щекочут ваши чувства, а мне в них проку нет.

Я ближним посторонний, от дальнего сокрыт,

и мир потусторонний со мною говорит.

Хоть Бог и всемогущий, беспомощен мой Бог.

Я самый неимущий и телом изнемог,

и досыта мне горя досталось на веку,

но, с Господом не споря, полвека повлеку.

Под хаханьки и тосты, под жалобы и чад

мне в душу светят звезды и тополи молчат.

Я самый иудейский меж вами иудей,

мне только бы по-детски молиться за людей.

Один меж погребенных с фонариком Басё,

я плачу, как ребенок, но знающий про все,

клейменный вашим пеклом и душу вам даря.

А глупость верит беглым листам календаря.

Вы скажете: «О Боже, да он — без головы?..»

А я люблю вас больше, чем думаете вы.

Пока с земли не съеду в отдохновенном сне,

я верю только свету и горней тишине.

Да прелесть их струится из Вечности самой

на терпкие страницы, возлюбленные мной.

И я скорблю и горблюсь, и в думах длится ночь.

А глупость верит в глобус. И ей нельзя помочь.

                  ОДА ТОПОЛЯМ^{183}

Что значит — жизнь и что за слово — смерть,

кто в мире мы, я спрашивал у Бога, —

и вот Господь мне повелел воспеть

летучий тополь — жертвенник Ван Гога.

Давно ль мы все из чувственной шерсти

и шумно дышим сумраком и бездной,

и лишь во снах дано нам дорасти

до невозможной нежности древесной.

Как ни замерзни, как ни запылись,

есть тополей нежгущееся пламя,

есть глубь и тишь, взмывающие ввысь,

соборы сна, светильники с ветвями.

Мы приникаем к звездам и кустам

за тем одним, чем душу б излечили,

но шерсть и кровь, приставшие к устам,

нам не изжить в земной своей личине.

Своим жестоким вымыслам молясь,

мы служим лжи, корыстны и ретивы.

Лишь тополя под окнами у нас

зовут куда-то как ориентиры.

Молчать бы мне в неведенье святом,

сказал «зовут», но всякий зов обманчив,

и высшей правды не было ни в том,

кто на кресте, ни в том, кто из Ламанчи.

Сказал «зовут», но свету где найтись?

И коль зовут — не вдаль, но в глубину лишь,

зовут, чтоб мы, как некогда Нарцисс,

в свою — сквозь плоть — божественность вглянулись.

Мы с детских лет похожи на волчат,

в нас доброта мгновенна и случайна,

нам свойствен шум, а тополя молчат,

полным-полны значенья и звучанья.

И многорукость прочного ствола

с индийским Богом схожа, и нежны в нас

листочком каждым, солнышку хвала,

их немота, надежность и недвижность.

Здесь, на земле, от ликов нет лекарств.

Делами злы и разумом убоги,

мы и молчим о судьбах государств,

а тополя — о Вечности и Боге.

Душа моя! На то и жизнь дана,

чтоб нам молить о нежности древесной.

Пока есть в мире тополь и луна,

все, что в нем есть, душа моя, приветствуй.

Приветствуй все и все благодари,

а зло и боль останутся поодаль,

пока есть в небе крохотка зари,

и есть трава, и есть луна и тополь.

Как род людской криклив и неуклюж —

и как стройны сошественники рая,

неправоту героев и кликуш

своим покоем кротко укоряя.

И пламень их не жарок, не багрян,

а свеж и зелен. Храмами во мраке

они полны звучанья, как орган,

и тайны тайн, как чистый лист бумаги.

В тебе и мне, в Нарциссе и Христе —

одна душа, и больше в тополях нас,

чем в нас самих. Ослепли в суете.

Найдись ручей — я сам в него шарахнусь.

Алчба и страх снедают нашу плоть,

а тополя добры и неподвижны.

Галдят пророки — но молчит Господь,

и — внутрь себя — тиха улыбка Вишны.