Мне снится грусти неземной^{178}

язык безустный,

и я ни капли не больной,

а просто грустный.

Не отстраняясь, не боясь,

не мучась ролью,

тоска вселенская слилась

с душевной болью.

Среди иных забот и дел

на тверди серой

я в должный час переболел

мечтой и верой.

Не созерцатель, не злодей,

не нехристь все же,

я не могу любить людей,

прости мне, Боже!

Припав к незримому плечу

ночами злыми,

ничем на свете не хочу

делиться с ними.

Гордыни нет в моих словах —

какая гордость? —

лишь одиночество и страх,

под ними горблюсь.

Душа с землей свое родство

забыть готова,

затем что нету ничего

на ней святого.

Как мало в жизни светлых дней,

как черных много!

Я не могу любить людей,

распявших Бога.

Да смерть — и та — нейдет им впрок,

лишь мясо в яму, —

кто небо нежное обрек

алчбе и сраму.

Покуда смертию не стер

следы от терний,

мне ближе братьев и сестер

мой лес вечерний.

Есть даже и у дикарей

тоска и память.

Скорей бы, Господи, скорей

в безбольность кануть.

Скорей бы, Господи, скорей

от зла и фальши,

от узнаваний и скорбей

отплыть подальше!..

Я почуял беду и проснулся от горя и смуты^{179},

и заплакал о тех, перед кем в неизвестном долгу, —

и не знаю, как быть, и как годы проходят минуты…

Ах, родные, родные, ну чем я вам всем помогу?

Хоть бы чуда занять у певучих и влюбчивых клавиш,

но не помнит уроков дурная моя голова,

а слова — мы ж не дети, — словами беды не убавишь,

больше тысячи лет, как не Бог нам диктует слова.

О как мучает мозг бытия неразумного скрежет,

как смертельно сосет пустота вседержавных высот.

Век растленен и зол. И ничто на земле не утешит.

Бог не дрогнет на зов. И ничто в небесах не спасет.

И меня обижали — безвинно, взахлеб, не однажды,

и в моем черепке всем скорбям чернота возжена,

но дано вместо счастья мученье таинственной жажды,

и прозренье берез, и склоненных небес тишина.

И спасибо животным, деревьям, цветам и колосьям,

и смиренному Баху, чтоб нам через терньи за ним, —

и прощенье врагам, не затем, чтобы сладко спалось им,

а чтоб стать хоть на миг нам свободней и легче самим.

Еще могут сто раз на позор и на ужас обречь нас,

но, чтоб крохотный светик в потемках сердец не потух,

нам дает свой венок — ничего не поделаешь — Вечность

и все дальше ведет — ничего не поделаешь — Дух.

  ДУМА НА ПОХМЕЛЬЕ^{180}

В ночах мильонозвездых

под гнетом темных гнезд

не веет вольный воздух,

не видно светлых звезд.

В чаду хмельном и спертом,

в обители чумы

политикой и спортом

питаются умы.

Там платят дань заботам,

ведут обидам счет,

все меньше год за годом

нас истина влечет.

Холопам биографий

не снять с нутра оков,

хоть лживей и кровавей,

чем наши, нет богов.

Как желты наши лица,

как праздна наша прыть!

Самим бы исцелиться, —

ан тужимся целить.

Рабы тщеты и фальши,

с апломбом мировым

все с Родины подальше

податься норовим…

Меж тем, пока мы спорим,

так трогательно бел

зацвел по рощам терен,

соловушка запел.

Всей живности хозяин

измучился и сник,

что столько мы не знаем

из музыки и книг.

И маленькие дети

додумались уже,

что есть одно на свете

спасение душе.

Ни горечью сиротства,

ни бунтом, ни гульбой

свобода не берется,

а носится с собой.

Сам дьявол, хоть не скаред,

на пажити чужой

ее нам не подарит,

раз нету за душой…

Нас ангел не разбудит

в день Страшного суда,

но Вечность есть и будет

сегодня и всегда.

И бабочка ли, куст ли,

словесное ль витье —

в природе и в искусстве

знамения ее.

К твоим шагам, о путник,

да не пристанет ложь,

пока не в косных буднях,

а в Вечности живешь.

Хоть смысл пути неведом,

идти не уклонясь —

все дело только в этом,

да дело не про нас.

И, значит, песня спета,

коль сквозь табачный дым

мы дарственного света

увидеть не хотим.

Что боги наши плохи,

постигнувшим давно,

из собственной эпохи

нам выйти не дано.

На горе многим землям

готовый кануть Рим,

мы разуму не внемлем

и радости не зрим.

Лишь я, поэт кабацкий, —

вишь, глотка здорова, —

верчу заместо цацки

дурацкие слова.