Не веря кровному завету^{139},

что так нельзя,

ушли бродить по белу свету

мои друзья.

Броня державного кордона —

как решето.

Им светит Гарвард и Сорбонна,

да нам-то что?

Пусть будут счастливы, по мне, хоть

в любой дали, —

но всем живым нельзя уехать

с живой земли.

С той, чья судьба еще не стерта

в ночах стыда,

а если с мертвой, то на черта

и жить тогда?..

Я верен тем, кто остается

под бражный треп

свое угрюмое сиротство

нести по гроб.

Кому обещаны допросы

и лагеря,

но сквозь крещенские морозы

горит заря.

Нам не дано, склоняя плечи

под ложью дней,

гадать, кому придется легче,

кому трудней.

Пахни ж им снегом и сиренью,

чума-земля.

Не научили их смиренью

учителя.

В чужое зло метнула жизнь их,

с пути сведя,

и я им, дальним, не завистник

и не судья.

Пошли им, Боже, легкой ноши,

прямых дорог

и добрых снов на злое ложе

пошли им впрок.

Пускай опять обманет демон,

 сгорит свеча, —

но только б знать, что выбор сделан

не сгоряча.

Опять я в нехристях, опять^{140}

меня склоняют на собраньях,

а я и так в летах неранних,

труд лишний под меня копать.

Не вправе клясть отчайный выезд,

несу как крест друзей отъезд.

Их Бог не выдаст — черт не съест,

им отчий стыд глаза не выест.

Один в нужде скорблю душой,

молчу и с этими и с теми, —

уж я-то при любой системе

останусь лишний и чужой.

Дай Бог свое прожить без фальши,

мой срок без малого истек,

и вдаль я с вами не ездок:

мой жданный путь намного дальше.

С Украиной в крови я живу на земле Украины^{141},

и, хоть русским зовусь, потому что по-русски пишу,

на лугах доброты, что ее тополями хранимы,

место есть моему шалашу.

Что мне север с тайгой, что мне юг с наготою нагорий?

Помолюсь облакам, чтобы дождик прошел полосой.

Одуванчик мне брат, а еще молочай и цикорий,

сердце радо ромашке простой.

На исходе тропы, в чернокнижье болот проторенной,

древокрылое диво увидеть очам довелось:

Богом по лугу плыл, окрыленный могучей короной,

впопыхах не осознанный лось.

А когда, утомленный, просил: приласкай и порадуй,

обнимала зарей, и к ногам простирала пруды,

и ложилась травой, и дарила блаженной прохладой

от источника Сковороды.

Вся б история наша сложилась мудрей и бескровней,

если б город престольный, лучась красотой и добром,

не на севере хмуром возвел золоченые кровли,

а над вольным и щедрым Днепром.

О земля Кобзаря, я в закате твоем, как в оправе,

с тополиных страниц на степную полынь обронен.

Пойте всю мою ночь, пойте весело, пойте о славе,

соловьи запорожских времен.

                          ЛЬВОВ^{142}

И статуи владык — и статуи Христа —

в сверкании колонн поникшие по нишам.

Не зря ты город львов. Твой лик жесток и пышен.

Грозны твои кресты. Державна красота.

И людно, и светло — а я один в тоске, вишь,

Мир весел и могуч — а я грущу по нем.

Да брось ты свой венок, дай боль твою, Мицкевич,

неужто мы с тобой друг друга не поймем?..

О бедный город лир, на что мне твой обман?

Враждебной красотой зачем ты нас морочишь?

Я верен нищете прадедовских урочищ.

Мне жаль твоей судьбы, ясновельможный пан.

Ты был милей в те дни, когда ты был горбат

и менее богат, но более духовен.

Есть много доброты в тиши твоих часовен.

Лесисты и свежи отрожия Карпат.

По бунтам и балам, шаля, пропрыгал юность,

сто лет сходил с ума по дьявольским губам, —

и бронзовый Иисус уселся, пригорюнясь,

жалеть, а не судить поверивших в обман.

Как горестно смотреть на кровли городские.

Я дань твоим ночам не заплачу ничем.

Ты праздничен и щедр — но что тебе Россия?

Зачем ты нам — такой? И мы тебе — зачем?

Твои века молчат. Что знаю я — прохожий,

про боль твоих камней, случайный и немой?

Лишь помню, как сквозь сон, что был один похожий,

на косточках людских парящий над Невой.

Так стой, разиня рот, молчи, глазами хлопай.

Нам все чужое здесь — и камни, и листва.

Мы в мире сироты, и нет у нас родства

с надменной, набожной и денежной Европой.