Я не пойму, где свет, где тьма, не разберу, где мак, где вереск, уж если вы, тишайший Феликс, хлебнули горя от ума. Дойдет ли до Карпат ущельных дрожанье дружеских сердец за Вас, застенчивый мудрец, людей жалеющий волшебник, циклоп и цыган злой поры, чьи россказни на черном рынке, как Солженицына и Рильке, рвут у барыг из-под полы? Немалый срок с тех пор протек, как мы нагрянули в Мукачев, своим визитом озадачив гостеприимный городок. Дойдет ли до Карпат ущельных биенье любящих сердец за Вас, застенчивый мудрец и непоседливый отшельник, кто, в человечности упрям, там столько лет живет, как Пимен, где от костров пахучих дымен древесный воздух по утрам? Нас тучи холодом кропят. Так не пора ли нам обняться, чтобы обнявшимся остаться на светлом донышке Карпат? 1973 На Павловом поле, Наташа, на Павловом поле {144}мы жили бок о бок, но все это было давно. Мы стали друзьями, молясь о покое и воле, но свет их изведать живым на земле не дано. На Павловом поле, Наташа, на Павловом поле живые деревья подходят к высотным домам, и воздухом бора сердца исцеляют от боли, и музыкой Баха возвышенно дороги нам. На Павловом поле, Наташа, на Павловом поле мы с милой гостили в задумчивом царстве твоем, от рук твоих добрых отведавши хлеба и соли, и стало светло нам, и мы побратались втроем. На Павловом поле, Наташа, на Павловом поле под дружеским кровом мы вдоволь попили вина. Поставь нам пластинку, давай потолкуем о Бёлле. Пусть жизнь твоя будет, как русские реки, длинна. На Павловом поле, Наташа, на Павловом поле мы пили за дружбу, но все это было давно, и, если остался осадок из грусти и боли, пусть боль перебродит и грусть превратится в вино. На Павловом поле, Наташа, на Павловом поле старинная дружба да будет легка на помин, и в новые годы заради веселых застолий сойдутся безумцы на праздник твоих именин. На Павловом поле, Наташа, на Павловом поле. 1973 А. Черняку Земля в снегу — как небо в облаках. Замри, метель, не мни и не колышь их. Что горевать о грозах, о врагах? Идем на лыжах. Все утро дуло, крышами гремя, но стихло вдруг, и, с холоду поникши, кой-как плетусь за храбрыми тремя и набираюсь мужества по Ницше. Мы вчетвером вползаем в зимний лес. Как он велик! Как низко я зимую. Как свеж покров, наброшенный с небес на пестрый сор и черноту земную. Бела дорога в царство лебедей. А мы-то все трясемся и цыганим, но весь наш мир бездушней и бедней в соседстве с этим блеском и дыханьем. И пусть неважный лыжник из меня, а все ж и мне, сутулому, навстречу бегут осины, ветками звеня, дубы плывут — и я им не перечу. И я, как воздух, вечен и крылат, но свет еще добрей и беззаботней. О, как у лыжниц личики горят! Как светел дух под ласкою Господней! Ни рвы, ни пни, ни черные стволы, ни пир ворон на выгоревшем месте не омрачат сверкающей хвалы, не заглушат неуловимой вести. Я никому из чутких не чужой, но сладок сон: задумчиво-неспешно скользить в снегах серебряной стезей, чья белизна божественно безгрешна. Скажу одно: блажен, кому дано в морозный день, набегавшись по лыжням, разлить по чарам зелено вино и пить в любви к неведомым и ближним. 1973 1 Когда мы устанем от пыли и прозы, пожалуй, поедем в Судак. Какие огромные белые розы там светят в садах. Деревня — жаровня. А что там акаций! Каменья, маслины, осот… Кто станет от солнца степей домогаться надменных красот? Был некогда город алчбы и торговли со стражей у гордых ворот, но где его стены и где его кровли? И где его род? Лишь дикой природы пустынный кусочек, смолистый и выжженный край. От судей и зодчих остался песочек — лежи загорай. Чу, скачут дельфины! Вот бестии. Ух ты, как пляшут! А кто ж музыкант? То розовым заревом в синие бухты смеется закат. На лицах собачек, лохматых и добрых, веселый и мирный оскал, и щелкают травы на каменных ребрах у скаредных скал. А под вечер ласточки вьются на мысе и пахнет полынь, как печаль. Там чертовы кручи, там грозные выси и кроткая даль. Мать-Вечность царит над нагим побережьем, и солью горчит на устах, и дремлет на скалах, с которых приезжим сорваться — пустяк. Одним лишь изъяном там жребий плачевен и нервы катают желвак: в том нищем краю не хватает харчевен и с книгами — швах. На скалах узорный оплот генуэзцев, тишайшее море у ног, да только в том месте я долго наесться, голодный, не мог. А все ж, отвергая житейскую нехоть — такой уж я сроду чудак, — отвечу, как спросят: «Куда нам поехать?» — «Езжайте в Судак». 2 Настой на снах в пустынном Судаке… Мне с той землей не быть накоротке, она любима, но не богоданна. Алчак-Кая, Солхат, Бахчисарай… Я понял там, чем стал Господень рай после изгнанья Евы и Адама. Как непристойно Крыму без татар. Шашлычных углей лакомый угар, заросших кладбищ надписи резные, облезлый ослик, движущий арбу, верблюжесть гор с кустами на горбу, и все кругом — такая не Россия. Я проходил по выжженным степям и припадал к возвышенным стопам кремнистых чудищ, див кудлатоспинных. Везде, как воздух, чуялся Восток — пастух без стада, светел и жесток, одетый в рвань, но с посохом в рубинах. Который раз, не ведая зачем, я поднимался лесом на Перчем, где прах мечей в скупые недра вложен, где с высоты Георгия монах смотрел на горы в складках и тенях, что рисовал Максимильян Волошин. Буддийский поп, украинский паныч, в Москве француз, во Франции москвич, на стержне жизни мастер на все руки, он свил гнездо в трагическом Крыму, чтоб днем и ночью сердце рвал ему стоперстый вопль окаменелой муки. На облаках бы — в синий Коктебель. Да у меня в России колыбель и не дано родиться по заказу, и не пойму, хотя и не кляну, зачем я эту горькую страну ношу в крови как сладкую заразу. О, нет беды кромешней и черней, когда надежда сыплется с корней в соленый сахар мраморных расселин, и только сердцу снится по утрам угрюмый мыс, как бы индийский храм, слетающий в голубизну и зелень… Когда, устав от жизни деловой, упав на стол дурною головой, забьюсь с питвом в какой-нибудь клоповник, да озарит печаль моих поэм полынный свет, покинутый Эдем — над синим морем розовый шиповник. 3 Восточный Крым, чья синь седа, а сень смолиста, — нас, точно в храм, влекло сюда красе молиться. Я знал, влюбленный в кудри трав, в колосьев блестки, что в ссоре с радостью не прав Иосиф Бродский. Но разве знали ты и я в своей печали, что космос от небытия собой спасали? Мы в море бросили пятак, — оно — не дура ж, — чтоб нам вернуться бы в Судак, в старинный Сурож. О сколько окликов и лиц, нам незнакомых, у здешней зелени, у птиц и насекомых!.. Росли пахучие кусты и реял парус у края памяти, где ты со мной венчалась. Доверясь общему родству, постиг, прозрев, я, что свет не склонен к воровству, не лгут деревья. Все пело любящим хвалу, и, словно грезясь, венчая башнями скалу, чернелась крепость… А помнишь, помнишь: той порой за солнцем следом мы шли под Соколом-горой над Новым Светом? А помнишь, помнишь: тайный скит, приют жар-птицын, где в золотых бродильнях спит колдун Голицын? Да, было доброе винцо, лилось рекою. Я целовал тебя в лицо — я пил другое… В разбойной бухте, там, где стык двух скал ребристых, тебя чуть было не настиг сердечный приступ. Но для воскресших смерти нет, а жизнь без края — лишь вечный зов, да вечный свет, да ширь морская! Она колышется у ног, а берег чуден, и то, что видим, лишь намек на то, что чуем. Шуруя соль, суша росу ль, с огнем и пеной лилась разумная лазурь на брег небренный. И, взмыв над каменной грядой, изжив бескрылость, привету вечности родной душа раскрылась! 1974,1982 |
