ПУТЕШЕСТВИЕ К ГОГОЛЮ^{137}

                    1

Как утешительно-тиха

и как улыбчиво-лукава

в лугов зеленые меха

лицом склоненная Полтава.

Как одеяния чисты,

как ясен свет, как звон негулок,

как вся для медленных прогулок,

а не для бешеной езды.

Здесь Божья слава сердцу зрима.

Я с ветром вею, с Ворсклой льюсь.

Отсюда Гоголь видел Русь,

а уж потом смотрел из Рима…

Хоть в пенье радужных керамик,

в раю лошадок и цветов

остаться сердцем не готов,

у старых лип усталый странник, —

но так нежна сия земля

и так добра сия десница,

что мне до смерти будут сниться

Полтава, полдень, тополя.

Край небылиц, чей так целебен

спасенный чудом от обнов

реки, деревьев и домов

под небо льющийся молебен.

Здесь сердце Гоголем полно

и вслед за ним летит по склонам,

где желтым, розовым, зеленым

шуршит волшебное панно.

Для слуха рай и рай для глаза,

откуда наш провинциал,

напрягшись, вовремя попал

на праздник русского рассказа.

Не впрок пойдет ему отъезд

из вольнопесенных раздолий:

сперва венец и капитолий,

а там — безумие и крест.

Печаль полуночной чеканки

коснется дикого чела.

Одна утеха — Вечера

на хуторе возле Диканьки…

Немилый край, недобрый час,

на людях рожи нелюдские, —

и Пушкин молвит, омрачась:

— О Боже, как грустна Россия!..

Пора укладывать багаж.

Трубит и скачет Медный всадник

по душу барда. А пока ж

он — пасечник, и солнце — в садик.

И я там был, и я там пил

меда, текущие по хвое,

где об утраченном покое

поет украинский ампир…

                           2

А вдали от Полтавы, весельем забыт,

где ночные деревья угрюмы и шатки,

бедный-бедный андреевский Гоголь сидит

на собачьей площадке.

Я за душу его всей душой помолюсь

под прохладной листвой тополей и шелковиц,

но зовет его вечно Великая Русь

от родимых околиц.

И зачем он на вечные веки ушел

за жестокой звездой окаянной дорогой

из веселых и тихих черешневых сел,

с Украины далекой?

В гефсиманскую ночь не моли, не проси:

«Да минует меня эта жгучая чара», —

никакие края не дарили Руси

драгоценнее дара.

То в единственный раз через тысячу лет

на серебряных крыльях ночных вдохновений

в злую высь воспарил — не писательский, нет —

мифотворческий гений…

Каждый раз мы приходим к нему на поклон,

как приедем в столицу всемирной державы,

где он сиднем сидит и пугает ворон

далеко от Полтавы.

Опаленному болью, ему одному

не обидно ль, не холодно ль, не одиноко ль?

Я, как ласточку, сердце его подниму.

— Вы послушайте, Гоголь.

У любимой в ладонях из Ворсклы вода.

Улыбнитесь, попейте-ка самую малость.

Мы оттуда, где, ветрена и молода,

Ваша речь начиналась.

Кони ждут. Колокольчик дрожит под дугой.

Разбегаются люди — смешные козявки.

Сам Сервантес Вас за руку взял, а другой

Вы касаетесь Кафки.

Вам Италию видно. И Волга видна.

И гремит наша тройка по утренней рани.

Кони жаркие ржут. Плачет мать. И струна

зазвенела в тумане…

Он ни слова в ответ, ни жилец, ни мертвец.

Только тень наклонилась, горька и горбата,

словно с милой Диканьки повеял чабрец

и дошло до Арбата…

За овитое терньями сердце волхва,

за тоску, от которой вас Боже избави,

до полынной земли, Петербург и Москва,

поклонитесь Полтаве.

            ЗАЩИТА ПОЭТА^{138}

С детских лет избегающий драк,

чтящий свет от лампад одиноких,

я — поэт. Мое имя — дурак.

И бездельник, по мнению многих.

Тяжек труд мне и сладостен грех,

век мой в скорби и праздности прожит,

но, чтоб я был ничтожнее всех,

в том и гений быть правым не может.

И хоть я из тех самых зануд,

но, за что-то святое жалея,

есть мне чудо, что Лилей зовут,

с кем спасеннее всех на земле я.

Я — поэт, и мой воздух — тоска,

можно ль выжить, о ней не поведав?

Пустомель — что у моря песка,

но как мало у мира поэтов.

Пусть не мед — языками молоть,

на пегасиках ловких процокав

под казенной уздой, но Господь

возвещает устами пророков.

И, томим суетою сует

и как Бога зовя вдохновенье,

я клянусь, что не может поэт

быть ничтожным хотя б на мгновенье.

Соловей за хвалой не блестит.

 Улыбнись на бесхитростность птичью.

Надо все-таки выпить за стыд,

и пора приучаться к величью.

Светлый рыцарь и верный пророк,

я пронизан молчанья лучами.

Мне опорою Пушкин и Блок.

Не равняйте меня с рифмачами.

Пусть я ветрен и робок в миру,

телом немощен, в куче бессмыслен,

но, когда я от горя умру,

буду к лику святых сопричислен.

Я — поэт. Этим сказано все.

Я из времени в Вечность отпущен.

Да пройду я босой, как Басё,

по лугам, стрекозино поющим.

И, как много столетий назад,

просветлев при божественном кличе,

да пройду я, как Данте, сквозь ад

и увижу в раю Беатриче.

И с возлюбленной взмою в зенит,

и от губ отрешенное слово

в воскрешенных сердцах зазвенит

до скончания века земного.