Ю. Шанину Без киевского братства деревьев и церквей вся жизнь была б гораздо безродней и мертвей. В лицо моей царевне, когда настал черед, подуло Русью древней от Золотых ворот. Здесь дух высок и весок, и пусть молчат слова: от врубелевских фресок светлеет голова. Идем на зелен берег над бездной ветряной дышать в его пещерах святою стариной. И юн и древен Киев — воитель и монах, смоловший всех батыев на звонких жерновах. Таится его норов в беспамятстве годов, он светел от соборов и темен от садов. Еще он ал от маков, тюльпанов и гвоздик, — и Михаил Булгаков в нем запросто возник. И, радуясь по-детски, что домик удался, строитель Городецкий в нем делал чудеса… Весь этот дивный ворох, стоцветен и стокрыл, веселый друг филолог нам яростно дарил. Брат эллинов и римлян, античности знаток, а Киев был им привран, как водится, чуток. Я в том не вижу худа, не мыслю в том вины, раз в киевское чудо все души влюблены. Ведь, если разобраться, все было бы не так без киевского братства ученых и бродяг. Нас всех не станет вскоре, как не было вчера, но вечно будут зори над кручами Днепра. И даль бела, как лебедь, и, далью той дыша, не может светлой не быть славянская душа. 1972 НА СМЕРТЬ ЗНАКОМОЙ СОБАЧКИ ПИФЫ{132} Принесли в конверте мизерную весть, и о малой смерти мне пришлось прочесть. Умерла собачка — не велик урон: без печали спячка, пища для ворон… От какого тифа, от какой беды забежала Пифа в горние сады? Шерстяная, шустрая… Горя не смирю, и, как равный, чувствуя, с равной говорю. И в любви, и в робости я тебе под стать и хочу подробности про беду узнать. Ты была хорошею, как свеча во мгле, озорной порошею стлалась по земле. В человечьей гадости лап не замарав, от собачьей радости проявляла нрав. Дай мне лапы добрые и не будь робка, вся ты наподобие светлого клубка… Если встать, на корточки, разлохматить прядь, все равно на мордочке дум не разобрать. На кого надеяться? Разлеглась, как пласт, не облает деревца, лапки не подаст. Бедный носик замшевый, глазоньки в шерсти, — ах вы, люди, как же вы не могли спасти? Злые волки живы, нет беды на злых, а веселой Пифы больше нет в живых… Умерла собачка, — не велик урон, — так возьми заплачь-ка, что и мы умрем. Только я, счастливый, мысль одну храню: повстречаться с Пифой в неземном краю. Я присел на корточки, чтобы в мире том до лохматой мордочки дотянуться лбом. 1972 * * * Не от горя и не от счастья {133}, не для дела, не для парада попросил хоть на малый час я у судьбы тишины и лада. И не возраст тому причиной, он не повод для величанья, но не первой моей морщиной заслужил я черед молчанья. Я хотел, никого не видя, всех людей полюбить, как братьев, а они на меня в обиде, высоту тишины утратив. Все мы с гонором, а посмотришь — все сквалыжны в своей скворешне, и достоин веселья тот лишь, кто забыл о горячке прежней. Желт мой колос, и отгого-то я меняю для звездной жатвы сумасшествие Дон Кихота на спокойствие Бодисатвы. Одного я хочу отныне: ускользнув от любой опеки, помолиться в лесной пустыне за живущих в двадцатом веке. И одна лишь тоска у сердца, и не в радость ни куш, ни бляха, — чтоб на поздней траве усесться у колен Себастьяна Баха. Был бы Пушкин, да был бы Рильке, да была б еще тень от сосен, — а из бражников, кроме Лильки, целый мир для меня несносен. Сколько раз моя жизнь ломалась до корней, и за все такое в кой-то век попросил хоть малость одиночества и покоя. Я ушел бы, ни с кем не споря, чтоб не слушать хмельные речи, с мудрой книгой на берег моря, обнимая тебя за плечи. Чтоб деревья шумели, дыбясь, пела речка на радость эху и, как братья, Толстой и Диккенс перешептывались не к спеху. Ничьего не ищу участья, ничего мне от звезд не надо, лишь прошу хоть на малый час я у судьбы тишины и лада. 1972 |
