Ты нам во славу и в позор, Сергей Есенин. Не по добру твой грустен взор в пиру осеннем. Ты подменил простор земной родной халупой; не то беда, что ты хмельной, а то, что глупый. Ты, как слепой, смотрел на свет и не со зла ведь хотел бы славить, что не след поэту славить. И, всем заветам вопреки, как соль на раны, ты нес беду не в кабаки, а в рестораны. Смотря с тоскою на фиал — еще б налили, — с какой ты швалью пропивал ключи Марии. За стол посаженный плебей — и ноги на стол, — и баб-то ты любил слабей, чем славой хвастал. Что слаще лбу, что солоней — венец ли, плаха ль? О, ресторанный соловей, вселенский хахаль! Ты буйством сердца полыхал, а не мечтами, для тех, кто сроду не слыхал о Мандельштаме. Но был по времени высок, и я не Каин — в твой позолоченный висок не шваркну камень. Хоть был и неуч, и позер, сильней, чем ценим, ты нам и в славу, и в позор, Сергей Есенин. 1971 * * * До могилы Ахматовой сердцем дойти нелегко {125} — через славу и ложь, стороной то лесной, то овражной, по наследью дождя, по тропе, ненадежной и влажной, где печаль сентябрей собирает в полях молоко. На могиле Ахматовой надписи нет никакой. Ты к подножью креста луговые цветы положила, а лесная земля крестный сон красотой окружила, подарила сестре безымянный и светлый покой. Будь к могиле Ахматовой, финская осень, добра, дай бездомной и там не отвыкнуть от гордых привычек. В рощах дятлы стучат, и грохочет тоской электричек город белых ночей, город Пушкина, город Петра. Облака в вышине обрекают злотворцев ее на презренье веков, и венчаньем святого елея дышат сосны над ней. И победно, и ясно белея, вечно юн ее профиль, как вечно стихов бытие. У могилы Ахматовой скорби расстаться пора с горбоносой рабой, и, не выдержав горней разлуки, к ней в бессмертной любви протянул запоздалые руки город черной беды, город Пушкина, город Петра. 1972 ФАНТАСТИЧЕСКИЕ ВИДЕНИЯ В НАЧАЛЕ СЕМИДЕСЯТЫХ{126} О Господи, подай нам всем скончаться за год до часа, как Китай пойдет войной на Запад. Для напасти такой, что вскорости накатит, ни Дантов и ни Гой у вечности не хватит. Исполнится с лихвой пророчество рязанца: над Русью и Литвой удары разразятся. Прислушайся к земле в ознобе и тревоге: беда уже в седле и страх уже в дороге. Нашествие скотин с головками из воска, как будто бы с картин Иеронима Босха. Голодная орда, чьи помыслы кровавы, растопчет города греховности и славы. Ничто не оградит от кольев и укусов кричащих Афродит и стонущих Иисусов. Когда свершится суд, под клики негодяев в один костер пойдут и Ленин, и Бердяев. Горами мертвых тел обрушится эпоха, и тем, кто уцелел, равно придется плохо. О дьвол, чем поишь? Никто так не поил нас. В развалинах Париж, Флоренция и Вильнюс. Весь мир пойдет на снедь для той орды бродячей, да так, что даже смерть покажется удачей. С изысканностью мук Европе спорить нечем: слыхали, чтоб бамбук рос в теле человечьем? В кишку воткни, ловчась, и боль навив мотками, по сантиметру в час пойдет вгрызаться в ткани. И желтый сатана с восточною усмешкой поднимется со дна над жизнью головешкой… Рекомая беда, венчающая сцена, вот не скажу когда, но будет непременно. А чтоб не думал ты, что я пекусь о малом, свои — желтым-желты по нынешним журналам. Там, кровью обагрен, шлет вязкие повестки на дружеский погром Петруша Верховенский. Воздев на шею крест и всю родню прирезав, на гноище воскрес кровавейший из бесов. История, тю-тю! Кончайте ваши пренья, а умников — к ногтю, земле для удобренья. Что сеял — то пожни: мы разве были добрыми? О Боже, ниспошли хотя б скончаться вовремя. О Господи, подай нам всем подохнуть за год до часа, как Китай навалится на Запад. 1972 |
