Трепещу перед чудом Господним^{107},

потому что в бездушной ночи

никого я не спас и не поднял,

по-пустому слова расточил.

Ты ж таинственней черного неба,

золотей Мандельштамовых тайн.

Не меня б тебе знать, и не мне бы

за тобою ходить по пятам.

На земле не пророк и не воин,

истомленный твоей красотой, —

как мне горько, что я не достоин,

как мне стыдно моей прожитой!

Разве мне твой соблазн и духовность,

колокольной телесности свет?

В том, что я этой радостью полнюсь,

ничего справедливого нет.

Я ничтожней последнего смерда,

но храню твоей нежности звон,

что, быть может, одна и бессмертна

на погосте отпетых времен.

Мне и сладостно, мне и постыдно.

Ты — как дождь от лица до подошв.

Я тебя никогда не постигну,

но погибну, едва ты уйдешь.

Так прости мне, что заживо стыну,

что свой крест не умею нести,

и за стыд мой, за гнутую спину

и за малый талант мой — прости.

Пусть вся жизнь моя в ранах и в оспах,

будь что будет, лишь ты не оставь,

ты — мой свет, ты — мой розовый воздух,

смех воды поднесенной к устам.

Ты в одеждах и то как нагая,

а когда все покровы сняты,

сердце падает, изнемогая,

от звериной твоей красоты.

           ВЕСЕННИЕ СТАНСЫ^{108}

                          1

Над всей землей — ласкающая высь.

Зато зимой я весь мольба: «Явись!»

Весна нисходит к любящим с высот

и всех живых от холода спасет.

                         2

Как с губ ребенка первые слова,

пробилась тонко первая трава,

спросонок почки щурятся с ветвей,

и самый свет становится светлей.

                         3

В последний раз мы печку разожжем.

Еще деревья дремлют нагишом,

но даже корни чувствуют весну —

и с ними я все ночи не засну.

                         4

В моей руке любимая рука.

Да будет ей любовь моя легка.

Возьми, весна, и нас в одно свяжи,

чтоб стали дни просторны и свежи.

                        5

Я прожил годы в горе и тоске,

бросал на ветер, строил на песке

и заплатил всей мукою земной,

чтоб в этот час она была со мной.

                        6

Цветами рощ, каменьями морей

пестро жилье возлюбленной моей,

скворечня муз, где прозы шум и лязг

нам не слышны среди стихов и ласк.

                        7

Лети, душа, за солнышком в зенит!

Пусть каждый шаг о радости звенит

и длится сон, и слышу горный зов

под белый звон святых колоколов.

                        8

Весна нисходит, землю веселя.

Ее призыв услышала земля.

О, как еще ей зябко по утрам,

но свет влечет, и смысл его упрям.

                        9

Так дай, о жизнь, безмерна и щедра,

сто раз коснуться милого бедра

и по весне морозною зарей

в блаженном сне на родине зарой.

Еще недавно ты со мной^{109},

два близнеца в страде земной,

молились морю с Карадага.

Над гулкой далью зрел миндаль,

мой собеседник был Стендаль,

а я был радостный бродяга.

И мир был только сотворен,

и белка рыжим звонарем

над нами прыгала потешно.

Зверушка, шишками шурша,

видала, как ты хороша,

когда с тебя снята одежда.

Водою воздух голубя,

на обнаженную тебя

смотрела с нежностью Массандра,

откуда мы, в конце концов,

вернулись в горький край отцов,

где грусть оставили назавтра.

Вся жизнь с начала начата,

и в ней не видно ни черта,

и распинает нищета

по обе стороны креста нас, —

и хочется послать на «ё»

народолюбие мое,

с которым все же не расстанусь.

Звезда упала на заре,

похолодало на дворе,

и малость мальская осталась:

связать начала и концы,

сказать, что все мы мертвецы,

и чаркой высветлить усталость.

Как ни стыжусь текущих дней,

быть сопричастником стыдней, —

ох, век двадцатый, мягко стелешь!

Освобождаюсь от богов,

друзей меняю на врагов

и радость вижу в красоте лишь.

Ложь дня ко мне не приросла.

Я шкурой вызнал силу зла,

я жил, от боли побелевший,

но злом дышать невмоготу

тому, кто видел наготу

твою на южном побережье.