И вижу зло, и слышу плач^{102},

и убегаю, жалкий, прочь,

раз каждый каждому палач

и никому нельзя помочь.

Я жил когда-то и дышал,

но до рассвета не дошел.

Темно в душе от Божьих жал,

хоть горсть легка, да крест тяжел.

Во сне вину мою несу

и — сам отступник и злодей —

безлистым деревом в лесу

жалею и боюсь людей.

Меня сечет Господня плеть,

и под ярмом горбится плоть, —

и ноши не преодолеть,

и ночи не перебороть.

И были дивные слова,

да мне сказать их не дано,

и помертвела голова,

и сердце умерло давно.

Я причинял беду и боль,

и от меня отпрянул Бог

и раздавил меня, как моль,

чтоб я взывать к нему не мог.

                   КОЛОКОЛ^{103}

Возлюбленная! Ты спасла мои корни!

И волю, и дождь в ликовании пью.

Безумный звонарь, на твоей колокольне

в ожившее небо, как в колокол, бью.

О как я, тщедушный, о крыльях мечтал,

о как я боялся дороги окольной.

А пращуры душу вдохнули в металл

и стали народом под звон колокольный.

Да буду и гулок, как он, и глубок,

да буду, как он, совестлив и мятежен.

В нем кротость и мощь. И ваятель Микешин

всю Русь закатал в тот громовый клубок.

Когда взыграют надо мной^{104}

весны трагические трубы,

мне вслед за ними поутру бы

и только при смерти домой.

Как страшно спать под мертвой кровлей,

а не под ласковой листвой,

и жить не мудростью людской,

а счастья суетною ловлей.

Но держат шоры грошовые,

служебно-паспортный режим,

чтоб я остался недвижим

и все мы были неживые.

Вот почему, как в жар дождя,

как ждут амнистии под стражей,

я жду шагов твоих с утра уже,

до крика к вечеру дойдя.

Свое дневное отработав

заради скудного куска,

мы — должники твои, тоска

пустынных лестничных пролетов.

Но уведи меня туда,

где мир могуч, а травы пряны,

где наши ноющие раны

омоет нежная вода.

Там ряска сеется на заводь

сквозь огневое решето,

и мы возьмем с собой лишь то,

что и в раю нельзя оставить.

Из всей древесности каштан

достоин тысячи поклонов,

а из прозаиков — Платонов,

а из поэтов — Мандельштам.

Там дышит хмель и каплет сок,

и, трав телесностью наполнясь,

ты в них вдохнешь свою духовность

и станешь легкой, как цветок.

Там все свежо и озаренно

и ничему запрета нет

навеянному с детских лет

новеллами Декамерона.

Там все, что лесом прожито,

хранит малюсенький кустарник,

он не слыхал стихов бездарных

и разговоров ни про что.

Там пир всемирного братанья,

и только люди — без корней.

Так уведи меня скорей

туда, где все — добро и тайна.

                                                                   Ф. Кривину

Я груз небытия вкусил своим горбом^{105}:

смертельна соль воды, смертельна горечь хлеба,

но к жизни возвращен обыденным добром —

деревьями земли и облаками неба.

Я стер с молчащих губ отчаянья печать,

под нежной синевой забыл свои мученья.

Когда не слышно слов, всему дано звучать,

все связано со всем и все полно значенья.

И маску простоты с реальности сорвав,

росой тяжелых зорь умыв лицо и руки,

как у священных книг, у желтоглазых трав

играючи учусь безграмотной науке.

Из кроткой доброты и мудрого стыда

кую свою броню, трудом зову забавы

и тихо говорю: «Оставьте навсегда

отчаянье и страх, входящие сюда вы».

На благодарный пир полмира позову,

навстречу счастью засвечу ресницы, —

и ничего мне больше не приснится:

и ад, и рай — все было наяву.

Как я ревную к мазку живописца^{106},

разуму резчика!

Дай наготы твоей свежей напиться,

Лиличка-реченька!

Век мой безжалостный, век мой высокий —

дебри политики.

Ты ж из дождей, из одежд, из осоки,

щедрая, вытеки.

Чтобы рассудка насупленный берег,

вставши над бездною,

выдышал, вышептал в óблаках белых

нежность небесную.

Чтобы в разлуках не видеть ни зги бы —

памятью вычертясь,

снились твои волновые изгибы,

струй переливчатость.

Чтобы, оживши от снов светоносных,

чарами лечащих,

в сердце вбирать твой возвышенный воздух,

Лиличка-реченька.