Меня одолевает острое^{88}

и давящее чувство осени.

Живу на даче, как на острове,

и все друзья меня забросили.

Ни с кем не пью, не философствую,

забыл и знать, как сердце влюбчиво.

Долбаю землю пересохшую

да перечитываю Тютчева.

В слепую глубь ломлюсь напористей

и не тужу о вдохновении,

а по утрам трясусь на поезде

служить в трамвайном управлении.

В обед слоняюсь по базарам,

где жмот зовет меня папашей,

и весь мой мир засыпан жаром

и золотом листвы опавшей…

Не вижу снов, не слышу зова,

и будням я не вождь, а данник.

Как на себя, гляжу на дальних,

а на себя — как на чужого.

С меня, как с гаврика на следствии,

слетает позы позолота.

Никто — ни завтра, ни впоследствии

не постучит в мои ворота.

Я — просто я. А был, наверное,

как все, придуман ненароком.

Все тише, все обыкновеннее

я разговариваю с Богом.

Как стали дни мои тихи…^{89}

   Какая жалость!

Не в масть поре мои стихи,

   как оказалось.

Для жизни надобно служить

   и петь «тарам-там», —

а как хотелось бы прожить

   одним талантом.

Махну, подумавши, рукой:

   довольно бредней, —

не я единственный такой,

   не я последний.

Добро ль, чтоб голос мой гремел,

   была б охота,

а вкалывал бы, например,

   безмолвный кто-то?

Всему живому друг и брат

   под русским небом,

я лучше у церковных врат —

   за нищим хлебом.

Пускай стихам моим пропасть,

   без славы ляснув, —

зато, веселым, что им власть

   мирских соблазнов?

О, что им, вольным, взор тупой,

   корысть и похоть,

тщеславье тех, кто нас с тобой

   берет под ноготь?

Моя безвестная родня,

   простые души,

не отнимайте у меня

   нужды и стужи.

В полдневный жар, в полночный мрак,

   строкой звуча в них,

я никому из вас не враг

   и не начальник.

Чердак поэта — чем не рай?

   Монтень да тюлька.

Еще, пожалуйста, сыграй,

   моя свистулька.

Россия — это не моря,

   леса, долины.

С ее душой душа моя

   неразделимы.

Колокола голубизне^{90}

рокочут медленную кару,

пойду по желтому пожару,

на жизнь пожалуюсь весне.

Тебя поносят фарисеи,

а ты и пикнуть не посмей.

Пойду пожалуюсь весне,

озябну зябликом в росе я.

Часы веселья так скупы,

так вечно косное и злое,

как будто все в меня весною

вонзает пышные шипы.

Я, как бессонница, духовен

и беззащитен, как во сне.

Пойду пожалуюсь весне

на то, что холод не уходит.

Я по тебе грущу, духовность^{91},

не робот я и не злодей,

тебе ж, духовность, охо-хо в нас,

и ты уходишь из людей.

Весь Божий свет сегодня свихнут,

и в нем поэзия одна,

как утешение и выход,

слепому времени дана.

Да не разнюхает начальник,

а и, разнюхав, не поймет,

о чем очей ее печальных

над повседневностью полет!

Эй, кто не свиньи и не волки,

кто держит небо на плечах,

давайте выпьем рюмку водки

за землю в травах и лучах,

за моря плеск и счет кукушкин,

за человеческую честь,

за то, что есть у сирых Пушкин

и Мандельштам у кротких есть!

Се аз храню на свете белом

свободных лириков союз,

не покорюсь грядущим бедам,

грядущей лжи не убоюсь.

Берите впрок мои тетрадки:

я весь добра и света весть,

не потому, что все в порядке,

а потому, что в мире есть

ПОЭЗИЯ.

Про то, что сердце, как в снегу^{92},

в тоски таинственном настое,

как Маяковский, не смогу,

а под Есенина не стоит.

Когда б вмешательством твоим

я был от горшего избавлен,

про все, что на сердце таим,

я б написал, как Чичибабин.

Да вот беда и канитель:

его нет дома, он в отлучке,

дверь заперта, пуста постель,

и жар-перо ржавеет в ручке.