Вся соль из глаз повытекала^{84},

безумьем волос шевеля,

во славу вам, политиканы,

вам, физики, вам, шулера.

Спасая мир от милой дури,

круты вы были и мудры.

Не то, что мы — спиртягу

дули да умирали от муры.

Выходят боком эти граммы.

Пока мы их хлестали всласть,

вы исчисляли интегралы

и завоевывали власть.

Владыками, а не гостями,

хватали время под уздцы, —

подготовители восстаний

и открыватели вакцин.

Вы сделали достойный вывод,

что эти славные дела

людское племя осчастливят,

на ложь накинут удила.

По белу свету телепаясь,

бренча, как битая бутыль,

сомненья списаны в утиль,

да здравствует утилитарность!

А я, дивясь на эту жуть,

тянусь поджечь ее цигаркой,

вступаю в заговор цыганский,

 зову пророков к мятежу.

О чары чертовых чернильниц

с полуночи и до шести!..

А вы тем временем женились

на тех, кто мог бы мир спасти.

Не доверяйте нашим лирам:

отпетым нечего терять.

Простите, что с суконным рылом

втемяшился в калашный ряд.

Но я не в школах образован,

а больше в спорах да в гульбе.

Вы — доктора, а я — плебей,

и мне плевать на все резоны.

Пойду мальчишкой через век

сухой и жаркою стернею.

Мне нужен Бог и Человек.

Себе оставьте остальное.

          ПЕСЕНКА ДЛЯ ЛЕШИ ПУГАЧЕВА^{85}

Были книги и азарт, поцелуи, чаянья,

а достался нам базар, преферансы с чаями.

Кто из нас не рвал, не жег, что писали в юности?

А на улице снежок, молодой и лунистый.

Падай, падай, пороши, на окошки сыпься нам!..

Подсчитаем барыши, почитаем Ибсена.

Мы еще не поддались, в коммунизм не наняты.

Вот чудак-идеалист, все витает на небе.

Хорошо нам и тепло, папа смотрит шишкою.

Разгорайся, наша плоть, на супругу пышную!

Нам ли, мямли, не до ласк? Вот что значит опытность.

Очень жизнь нам удалась: в землю ж не торопят нас.

Оттого и потому роем груди рылами,

в одеялах потонув, всех перемудрили мы.

Мы себя побережем для страны, для общества.

Лезь, кто хочет, на рожон, — ну, а нам не хочется.

Вы красивы как никто, только это лишнее…

А последний анекдот про евреев слышали?

Жизнь заели нам жиды. В рифмах видишь прок ли ты?

Будьте прокляты, шуты! Будьте вечно прокляты.

Январь — серебряный сержант^{86},

давно отбой в казармах ротных,

а не твои ли в подворотнях

снегами чоботы шуршат?

Не досчитались нас с тобой.

Мы в этот вечер спирт лакали.

Я черкал спичкой — и в бокале

являлся чертик голубой.

Мне мало северного дня

дышать на звездочки мозаик.

Ведь я — поэт, а не прозаик,

хранитель Божьего огня.

Хотя, по счастию, привык

нести житейскую поклажу,

но с братом запросто полажу,

рубая правду напрямик…

Ан тут хозяюшка зима,

чье волшебство со счастьем смежно,

лохмато, северно и снежно,

меня за шиворот взяла.

Ей не впервой бродяг держать,

ворча сквозь смех о позднем часе,

и пошкандыбал восвояси

январь — серебряный сержант.

Теперь морозцем щеки жги,

святой снежок в ладошах комкай.

В ночи, космической и колкой,

шуршат сержантовы шаги.

Я слишком долго начинался^{87}

и вот стою, как манекен,

в мороке мерного сеанса,

неузнаваемый никем.

Не знаю, кто виновен в этом,

но с каждым годом все больней,

что я друзьям моим неведом,

враги не знают обо мне.

Звучаньем слов, значеньем знаков

землянин с люлечки пленен.

Рассвет рассудка одинаков

у всех народов и племен.

Но я с мальчишества наметил

прожить не в прибыльную прыть

и не слова бросать на ветер,

а дело людям говорить.

И кровь и крылья дал стихам я,

и сердцу стало холодней:

мои стихи, мое дыханье

не долетело до людей.

Уже листва уходит с веток

в последний гибельный полет,

а мною сложенных и спетых —

никто не слышит, не поет.

Подошвы стерты о каменья,

 и сам согбен, как аксакал.

Меня младые поколенья

опередили, обскакав.

Не счесть пророков и провидцев,

что ни кликуша, то и тип,

а мне к заветному пробиться б,

до сокровенного дойти б.

Меня трясет, меня коробит,

что я бурбон и нелюдим,

и весь мой пот, и весь мой опыт

пойдет не в пользу молодым.

Они проходят шагом беглым,

моих святынь не видно им,

и не дано дышать тем пеклом,

что было воздухом моим.

Как будто я свалился с Марса.

Со мной ни брата, ни отца.

Я слишком долго начинался.

Мне страшно скорого конца.