Есть поселок в Крыму. Называется он Кацивели^{93}.

Среди сосен и скал там нам было на все начихать.

Там у синего моря цветы на камнях розовели

и дремалось цветам под языческий цокот цикад.

Мы забыли беду, мы махнули рукой на заботы,

мы сказали нужде: «Подожди-ка нас дома, нужда!»

Дома ссорились мы. Я тебе говорил: «Ну чего ты?»

И в глаза целовал, и добра ниоткуда не ждал.

Так уж вышло у нас. Ничего мы с тобой не сумели.

Я дымлю табаком, надо мной воздушок сине-сиз.

Есть поселок в Крыму. Называется он Кацивели.

Там мы рвали кизил и ходили пешком в Симеиз.

Бесшабашное солнце плыло в галактических высях

над просоленной галькой — обломышем древних пород…

Я от кривды устал, я от горнего голода высох,

не смеются глаза, и улыбкой не красится рот.

Убежим от себя — хоть на край, хоть на день, хоть на час мы.

Ну-ка платье надень, ну-ка ношу на камни свали —

и забудем о том, что запутаны мы и несчастны,

и в смеющейся влаге утопим тревоги свои…

Есть поселок в Крыму. Называется он Кацивели.

Он висел между скал и глаза нам лазурью колол.

Жарко-ржавые пчелы от сока живьем осовели,

черкал ящерок яркий. Скакал по камням богомол.

Там нам было тепло. А бывало, от стуж коченели.

Государственный холод глаза голубые гасил…

Есть поселок в Крыму. Называется он Кацивели.

Там шершава трава и неслыханно кисел кизил.

Живу на даче. Жизнь чудна^{94}.

Свое повидло…

А между тем еще одна

душа погибла.

У мира прорва бедолаг, —

о сей минуте

кого-то держат в кандалах,

как при Малюте.

Я только-только дотяну

вот эту строчку,

а кровь людская не одну

зальет сорочку.

Уже за мной стучатся в дверь,

уже торопят,

и что ни враг — то лютый зверь,

что друг — то робот.

Покойся в сердце, мой Толстой,

не рвись, не буйствуй, —

мы все привычною стезей

проходим путь свой.

Глядим с тоскою, заперты,

вослед ушедшим.

Что льда у лета, доброты

просить у женщин.

Какое пламя на плечах,

с ним нету сладу, —

принять бы яду натощак,

принять бы яду.

И ты, любовь моя, и ты —

ладони, губы ль —

от повседневной маеты

идешь на убыль.

Как смертью веки сведены,

как смертью — веки,

так все живем на свете мы

в Двадцатом веке.

Не зря грозой ревет Господь

в глухие уши:

— Бросайте все! Пусть гибнет плоть.

Спасайте души!

Когда трава дождем сечется^{95}

и у берез стволы сочатся,

одна судьба у пугачевца —

на виселице покачаться.

И мы качаемся, босые,

в полях обшмыганных и черных.

О нас печалится Россия

очами синими девчонок.

А ночь на Русь упала чадом,

и птицу-голову — на жердь вы,

хоть на плечах у палача там

она такая ж, как у жертвы.

А борода его смеется,

дымящаяся и живая,

от казака до инородца

дружков на гульбище сзывая.

А те дружки не слышат зова

и на скоромное не падки,

учуяв голос Пугачева,

у них душа уходит в пятки.

А я средь ночи и тумана

иду один, неотреченный,

за головою атамана,

за той отчаянной и черной.

Сними с меня усталость, матерь Смерть^{96}.

Я не прошу награды за работу,

но ниспошли остуду и дремоту

на мое тело, длинное как жердь.

Я так устал. Мне стало все равно.

Ко мне всего на три часа из суток

приходит сон, томителен и чуток,

 и в сон желанье смерти вселено.

Мне книгу зла читать невмоготу,

а книга блага вся перелисталась.

О матерь Смерть, сними с меня усталость,

покрой рядном худую наготу.

На лоб и грудь дохни своим ледком,

дай отдохнуть светло и беспробудно.

Я так устал. Мне сроду было трудно,

что всем другим привычно и легко.

Я верил в дух, безумен и упрям,

я Бога звал — и видел ад воочью, —

и рвется тело в судорогах ночью,

и кровь из носу хлещет по утрам.

Одним стихам вовек не потускнеть,

да сколько их останется, однако.

Я так устал! Как раб или собака.

Сними с меня усталость, матерь Смерть.