Два огня светили в темень, два мигалища. То-то рвалися лошадки, то-то ржали. Провожали братца Федора Михалыча, за ограду провожали каторжане… А на нем уже не каторжный наряд, а ему уже — свобода в ноздри яблоней, а его уже карьерою корят: потерпи же, петербуржец новоявленный. Подружиться с петрашевцем все не против бы, вот и ходим, и пытаем, и звоним, — да один он между всеми, как юродивый, никому не хочет быть своим. На поклон к нему приходят сановитые, но, поникнув перед болью-костоедкой, ох как бьется — в пене рот, глаза навыкате, — все отведав, бьется Федор Достоевский. Его щеки почернели от огня. Он отступником слывет у разночинца. Только что ему мальчишья болтовня? А с Россией и в земле не разлучиться. Не сойтись огню с волной, а сердцу с разумом, и душа не разбежится в темноте ж, — но проглянет из божницы Стенькой Разиным притворившийся смирением мятеж. Вдруг почудится из будущего зов. Ночь — в глаза ему, в лицо ему — метелица, и не слышно за бураном голосов, на какие было б можно понадеяться. Все осталось. Ничего не зажило. Вечно видит он, глаза свои расширя, снег, да нары, да железо… Тяжело достается Достоевскому Россия. 1962 * * * Клубится кладбищенский сумрак {65}. У смерти хороший улов. Никто нам не скажет разумных, простых и напутственных слов. Зачем про веселье узнал я, коль ужас мой ум холодит? Поэты уходят в изгнанье, а с нами одни холуи. О, как нам жилось и бродилось под русским снежком по зиме… Смешная девчонка Правдивость, ты есть ли еще на земле? Да разве расскажет писатель про тайны лукавых кулис, что кесари наши пузаты и главный их козырь — корысть? Висит календарь наш без мая, у кисти безумны мазки, и девочки глушат, и смалят, и кроют беду по-мужски. На женщину, как на зарю, я молился сто весен назад, а нынче смотрю, озоруя, на ножки твои да на зад. Ворожит ли стая воронья, пороша ль метет на душе, — художник бежит от здоровья, от нежности и кутежей. При жизни сто раз умиравший, он слышит шаги за спиной: то снова наводит мурашки жестокости взор жестяной. Теперь не в ходу озорные, — кому отливать перепуг, когда Пастернака зарыли и скоро помрет Эренбург? Бродяга и шут из Ламанчи, кто нес на мече доброту, все ребра о жизнь изломавши, дал дуба и где-то протух… Немея от нынешних бедствий и в бегстве от будущих битв, кому ж быть в ответе за век свой? А надо ж кому-нибудь быть… 1963 * * * У них — не скрипка, не рожок. Они до хрипа дули в трубы, где помолчать бы хорошо. Одолевали водоливы. Им лист печатный маловат. Еще туда-сюда вдали бы, а то под ухом норовят. А правда не была криклива, у правды — скромное жилье, но вся земля ее прикрыла, и все услышали ее. 1962 Обставляешь логово? Тычешь в нос отцовством? А ведь дело плохо — жизнь не вытанцовывается. Не вытанцовывается — ну и черт с ней! Было бы живо искусство, а чарку водки и коркой черствой, как выяснилось, можно закусывать. Люблю тебя, черта русского, за то, что рожден шальным, хоть и по разным руслам мы плещем и шумим. Тебе ль беду не каркали скупые куркули? — Не ставь души на карту. Маститых не хули! Нынче время тусклое, паче для артистов: упекут в кутузку, «пальчики» оттиснув. Замурзанные музы на сцену волокут героев кукурузы, вождей по молоку. Хочешь приятно пожить-позабавиться? Исполнись, приятель, гражданского пафоса! Ты им на это смачно и весело ответил: — Мечта у нас, как мачта, подставлена под ветер. А не лучше, парень, взять и удавиться, чем со сцены шпарить из передовицы? Все надо делать вкусно, рискованно и зычно. Кто создан для искусства — тот язва и язычник. Что диспуты, что деспоты опухшим и шалавым, коль из того же теста мы, что Пушкин и Шаляпин? К удачам недоверчивы, с любовью не в ладу, горим с утра до вечера, а ночь у нас для дум. Не вынесли и черти бы тех горестей и тех радостей, — аж пот закипал на черепе и лился на лист тетрадочный. Мы душ не мараем ложью, как ваш перегнивший Рим, шуруем во славу Божью и ведаем, что творим. Хмельны от питья веселого, выкашливающие дым, когда-нибудь мы еще здорово, по-шаляпински пошалим! Вот так ты сказал — и баста, и душу всю распротак! Люблю тебя, зубастого, в забавах и трудах. Пошлялись мы по свету, поспорили с судьбой. Другой России нету, чем та, что мы с тобой, с трагическим весельем, спаленные дотла, в сердца людские сеем, чтоб чистою взошла. Пускай в мошне не густо, лишь песня шла б на лад. Да светится искусство! Да здравствует талант! Начало 1960-х |
