Поля неведомых планет души славянской не пленят, но кто почёл, что водка яд, таким у нас пощады нет. На самом деле ж водка — дар для всех трудящихся людей, и был веселый чародей, кто это дело отгадал. Когда б не нес ее ко рту, то я б давно зачах и слег. О, где мне взять достойный слог, дабы воспеть сию бурду? Хрустален, терпок и терпим ее процеженный настой. У синя моря Лев Толстой ее по молодости пил. Под Емельяном конь икал, шарахаясь от вольных толп. Кто в русской водке знает толк, тот не пригубит коньяка. Сие народное питье развязывает языки, и наши думы высоки, когда мы тяпаем ее. Нас бражный дух не укачал, нам эта влага по зубам, предоставляя финь-шампань начальникам и стукачам. Им не узнать вовек того невосполнимого тепла, когда над скудостью стола воспрянет светлое питво. Любое горе отлегло, обидам русским грош цена, когда заплещется она сквозь запотевшее стекло. А кто с вралями заодно, смотри, чтоб в глотку не влили: при ней отпетые врали проговорятся все равно. Вот тем она и хороша, что с ней не всяк дружить горазд. Сам Разин дул ее не раз, полки боярские круша. С Есениным в иные дни история была такая ж — и, коль на нас ты намекаешь, мы тоже Разину сродни. И тот бессовестный кащей, кто на нее повысил цену, но баять нам на эту тему не подобает вообще. Мы все когда-нибудь подохнем, быть может, трезвость и мудра, — а Бог наш — Пушкин пил с утра и пить советовал потомкам. 1963 * * * В декабре в Одессе жуть {69}: каплет, сеет, брызжет, мочит. В конуре своей сижу. Скучно. Мокро. Нету мочи. В голове плывут слова. Гололедица и слякоть. Ты вези меня, трамвай, чтоб в ладони не заплакать. Что за черт? Да это ж Дюк! А за что — забыла память. И охота же дождю по панелям барабанить. До берез не доберусь: на дорогу треба денег. У меня на сердце грусть от декабрьской дребедени. День мой тошен и уныл — наказание Господне… До тебя — как до луны. Что ты делаешь сегодня? 1963–1964 Кому — сияла синева и солнце шкуру красило, — а я у моря зимовал, раз не дорос до классика. …Который час, который день сижу в гостях у детства я? Как солнце на сковороде, шкварчат скворцы одесские. Такого дива я не знал. Зима, поди, недели две, мороз сверкает, — а весна беснуется на дереве. Сюда с лесов их Север сдул, согнал их стаю резвую. Скворцов услышишь за версту. Скворцы вовсю свирепствуют. Мильоны правят ритуал на теплый юг манящихся. Обкакав с веток тротуар, манежится монашество. Бегут прохожие в обход, не то они напустятся. Скворцы встречают Новый год, где банк стоит на Пушкинской. На черта скворушке камин? Ни служб, ни паспортин ему. Я тоже холодом гоним, я беден по-скворчиному. Мне скверно спится от скворцов. Вот загрустил о детстве я, и все настойчивей сквозь сон шкварчат скворцы одесские. 1963–1964 * * * Весна — одно, а оттепель — иное {71}: сырая грязь, туманов серый дым, слабеет лед, как зуб, крошась и ноя, да жалкий дождь трещит на все лады. Ее приметы сумрачны и зыбки, в ее теплыни, холод затаен, и снег — не снег, и тает по ошибке, да жалкий дождь клубится сатаной. Все планы — в прах, все вымыслы повыбрось, не доверяй минутному теплу. Куда ни глянь — все мокрота да рыхлость, да жалкий дождь стекает по стеклу. И мы хмелеем, даром что тверёзы, разинув рты на слякотную хмарь, но молча ждут мордастые морозы, да жалкий дождь бубнит, как пономарь. 1963 * * * Нам стали говорить друзья {72}, что им бывать у нас нельзя. Что ж, не тошней, чем пить сивуху, прощаться с братьями по духу, что валят прямо и тайком на времена и на райком, окончат шуткой неудачной и вниз по лестнице чердачной. А мы с тобой глядим им вслед и на площадке тушим свет. 1963 |
