Во мне проснулось сердце эллина^{47}.

Я вижу сосны, жаб, ежа

и радуюсь, что роща зелена

и что вода в пруду свежа.

Не называйте неудачником.

Я всем удачам предпочел

сбежать с дорожным чемоданчиком

в страну травы, в отчизну пчел.

Люблю мальчишек, закопавшихся

в песок на теплом берегу,

и — каюсь — каждую купальщицу

в нескромных взорах берегу.

Благословенны дни безделия

с подругой доброй средь дубрав,

когда мы оба, как бестелые,

лежим, весь бор в себя вобрав.

Мы ездили на хутор Коробов,

на кручи солнца, в край лесов.

Он весь звенел от шурких шорохов

и соловьиных голосов.

Мы ничего с тобой не нажили,

привыкли к всяческой беде.

Но эти чащи были нашими,

мы в них стояли, обалдев.

Уху варили, чушь пороли,

ловили с лодки щук-раззяв

и ночевали на пароме,

травы на бревна набросав.

О, если б кто в ладонях любящих

сумел до старости донесть

в кувшинках, в камышовых трубочках

до дна светящийся Донец!..

Плескалась рыба, бились хвостики.

Реки и леса красота,

казалось, вся в пахучем воздухе

с росой и светом разлита.

Скорей, любимая, приблизься.

Я этот мир тебе дарю.

Я в нем любил лесные листья

и славил зелень и зарю.

Счастливый, брошусь под деревья.

Да в их дыханье обрету

к земле высокое доверье,

гармонию и доброту.

Желтые желуди^{48},

зеленые заводи.

В соломенном золоте

солнце на западе.

Как вкусно запахло

скотным двором!

Сумка да палка

да мы вдвоем.

Свежо от купанья.

Костер. Перекур.

Да рокот комбайна

на том берегу.

Да капле уроненной

в листве шелестеть.

Моя ты родина —

лесостепь.

А хорошо бы летом закатиться^{49}

в лесную глушь — подальше от греха.

В сосновых рощах воздух золотистый.

Из пней прогнивших сыплется труха.

Пар от росы, как будто из дымарни.

Луга мокры. Болот не перебресть.

Куда ни глянь — цветы иван-да-марья,

резун-трава, ромашка и чабрец…

И ни тебе ни страсти, ни мороки.

Молчишь светло, и зло тебе в ползла.

В росе пасутся божии коровки,

одна из них на лоб тебе вползла.

Лежит пыльца на ягодах вкуснейших,

мошка в ноздрю забраться норовит,

треща и плача, прыгает кузнечик,

и суетятся мудро муравьи.

По-разному тратится летняя радость^{50}:

кому чего надо, кто чем увлечен.

А я вот, усталый, на травы усядусь,

в пахучие зори зароюсь лицом.

Меня закалила работа и служба,

я лиха немало хлебнул на веку,

и сладок мне отдых и весело слушать

мычанье скотины да квохтанье кур.

Вся в каплях, подруга пришла и присела,

огонь раздувает, готовит уху.

Не худо подумать про ужин, про сено.

«Ну что, хорошо?» Отвечает: «Угу».

Палил меня полдень, кололи колосья,

лишь под вечер стало свежей и сырей,

и в кои-то веки хоть раз довелося

пожить на досуге в колхозном селе.

Тут хаты пропахли полынью и хлебом.

А я хоть не пахарь, да свой промеж них.

Хлебаем сметану, толкуем про пленум,

и сам я по крови — казак и мужик.

Приходят девчата, поникнув плечами,

налипшую землю счищают с подошв.

Темнеет в дворах, наступает молчанье —

лишь лают собаки да плещется дождь…

Вот так и кочую, как ветры велели,

с котомкой и палкой брожу, полугол,

да слушаю речек сырые свирели

и гулкие дудки болотных лугов.

             БЕЛЫЕ КУВШИНКИ^{51}

Что за беда, что ты продрог и вымок?

Средь мошкары, лягушечьих ужимок

протри глаза и в прелести омой,

нет ничего прекраснее кувшинок,

плавучих, белых, блещущих кувшинок.

Они — как символ лирики самой.

Свежи, чисты, застенчиво-волшебны,

для всех, кто любит, чашами стоят.

А там, на дне, — не думали уже б мы, —

там смрадный мрак, пиявок черных яд.

На душном дне рождается краса их

для всех, а не для избранных натур.

Как ждет всю жизнь поэзию прозаик,

кувшинки ждут, вкушая темноту.

О, как горюют, царственные цацы,

как ужас им дыханье заволок,

в какой тоске сподыспода стучатся

стеблями рук в стеклянный потолок!

Из черноты, пузырчатой и вязкой,

из тьмы и тины, женственно-белы,

восходят ввысь над холодом и ряской.

И звезды пьют из белой пиалы.