СЕРЕДИНА ДВАДЦАТОГО ВЕКА^{43}

Я за участь свою ни слезы не пролью —

все, что есть, за Россию прольются.

Я крамолу кую в том безмерном краю,

на горючей земле революций.

От небренных ее октябрей и маёв

проложилась багряная веха

через сердце твое, через сердце мое —

середина Двадцатого века.

Я рожден в том аду в двадцать третьем году

и не в книгах прочел про такое,

а живу на виду, позовете — приду:

наши судьбы в одном протоколе.

Нам досталась одна то ль беда, то ль вина —

лжи державной соблазн и опека,

зоревая волна, мировая война —

середина Двадцатого века.

Сколько зим, сколько лет мы за павшими вслед!

Ложь и зло разбиваются об век —

ни тирана портрет, ни урановый бред

не затмят человеческий облик.

Людям горе сулит лютый антисемит

и судьбу проклинает калека,

но горит и звенит моей жизни зенит —

середина Двадцатого века.

Я, как с судна на бал, — в яркий сумрак попал,

а и я в нем сумел пригодиться,

и мой дух не упал от разрух и опал,

от опричников и проходимцев.

Пусть приходит за мной несвобода с сумой —

я в обиду не дам человека:

у меня за спиной — синий шарик земной,

середина Двадцатого века.

Вечная музыка мира — любовь,

    вечное чудо любви…

Льющимся пламенем в люльке лесов

    славят весну соловьи.

Молодость-злюка, молю, замолчи!

    Людям к лицу доброта.

Слышишь, нас кличут лесные ключи,

    клены шумят у пруда.

Радостным утром с подругой удрав,

    на золотом берегу

алгебру запахов учим у трав,

    алую заповедь губ.

Жарко от шарфа шальной голове,

    сбрось его с бронзовых плеч.

Светом и нежностью пьян соловей,

    пчелам не жалить, не жечь.

Рядом с любимой, с ромашкой во рту,

    всею судьбой прожитой

кланяюсь ласке, дарю доброту,

    пренебрегаю враждой.

Доченька дождика, смейся и верь,

    ветром в ладонях владей.

Сосны, как сестры, звенят в синеве.

    Солнце вселилось в людей.

Плещутся желтые волны хлебов

    в жаркие плечи твои…

Вечная музыка мира — любовь,

    вечное чудо любви.

Когда весь жар, весь холод был изведан^{45},

и я не ждал, не помнил ничего,

лишь ты одна коснулась звонким светом

моих дорог и мрака моего.

В чужой огонь шагнула без опаски

и принесла мне пряные дары.

С тех пор иду за песнями запястий,

где все слова значимы и добры.

Моей пустыни холод соловьиный,

 и вечный жар обветренных могил,

и небо пусть опустятся с повинной

к твоим ногам, прохладным и нагим.

Побудь еще раз в россыпи сирени,

чтоб темный луч упал на сарафан,

и чтоб глаза от радости сырели,

и шмель звенел, и хмель озоровал.

На свете нет весны неизносимой:

в палящий зной поляжет, порыжев,

умрут стихи, осыплются осины,

а мы с тобой навеки в барыше.

Кто, как не ты, тоску мою утешит,

когда, листву мешая и шумя,

щемящий ветер борозды расчешет

и затрещит роса, как чешуя?

Я не замерзну в холоде декабрьском

и не состарюсь в темном терему,

всем гулом сердца, всем моим дикарством

влюбленно верен свету твоему.

Нет, ты мне не жена^{46}.

Так звать тебя не надо.

Как старость, тяжела

семейная прохлада.

А мы до самых щек

теплы, как от пожара,

и стариться еще

нам не за что, пожалуй.

Еще не завелось

достатка и богатства,

и золото волос

пока что не погасло.

Нет, ты мне не жена.

Я слово слаще знаю.

Ты вся, как тишина, —

Телесная, лесная.

Наш дом открыт для всех,

лишь захоти остаться,

в нем не смолкает смех

и не скучает счастье.

О музыка и зной

тех слов, что ты мне шепчешь

пастушкою ночной

поступков сумасшедших!..

Нет, ты мне не жена,

бродяжка и бесенок,

ты вся отражена

в глазах моих бессонных.

Ты — пролесок лесной,

и медом дальних пахот,

дымящейся весной

твои ладони пахнут.

Коснись моей листвы,

кружись певучей пчелкой

и жизнь мою лишь ты

переправляй и черкай.

Я губ твоих желал,

как простоты и света.

Нет, ты мне не жена,

и песенка не спета.