От нечестивых отмолчится,

а вопрошающих научит

Илья Григорьевич, мальчишка,

всему великому попутчик.

Ему, как пращуру, пращу бы —

и уши ветром просвистите.

Им век до веточки прощупан,

он — озорник и просветитель.

Чтоб не совела чайка-совесть,

к необычайному готовясь,

чтоб распознать ихтиозавра

в заре светающего завтра.

Седьмой десяток за плечами,

его и жгли и запрещали,

а он, седой, все так же молод —

и ничего ему не могут.

Ему сопутствуют, как видно,

едва лишь путь его начался,

любовь мазил и вундеркиндов

и подозрительность начальства.

Хоть век немало крови попил,

а у жасмина нежен стебель,

и струйки зыблются, и тепел

из трубки высыпанный пепел.

И мудрость хрупкая хранится,

еще не понятая всеми,

в тех разношерстных, чьи страницы

переворачивает время.

И чувство некое шестое

вбирает мира темный трепет.

Он знает более, чем стоит,

и проговариваться дрейфит.

Я все грехи его отрину

и не презрю их по-пустому

за то, что помнит он Марину

и верен свету золотому.

Таимой грустью воспаривши

в своем всезнанье одиноком,

легко ли помнить о Париже

у хмурого Кремля под боком?

Чего не вытерпит бумага!

Но клятвы юности исполнит

угомонившийся бродяга,

мечтатель, Соловей-разбойник.

Сперва поэт, потом прозаик,

неистов, мудр, великолепен,

он собирает и бросает,

с ним говорят Эйнштейн и Ленин.

Он помнит столько погребенных

и, озарен багряным полднем,

до барабанных перепонок

тревогой века переполнен.

Не знаю, верит ли он в Бога,

но я люблю такие лица —

они святы, как синагога.

Мы с ним смогли б договориться.

          ПУШКИН — ОДИН^{41}

А личина одна у добра и у лиха,

всё живое во грех влюблено, —

столько было всего у России великой,

что и помнить про то мудрено.

Счесть ли храмы святые, прохлады лесные,

Грусть и боль неотпетых гробов?

Только Пушкин один да один у России —

ее вера, надежда, любовь.

Она помнит его светолётную поступь

и влюбленность небесную глаз,

и, когда он вошел в ее землю и воздух,

в его облик она облеклась.

А и смуты на ней, и дела воровские,

и раздолье по ним воронью, —

только Пушкин один да один у России —

мера жизни в безмерном краю.

Он, как солнце над ней, несходим и нетленен,

и, какой бы буран ни подул,

мы берем его там и душою светлеем,

укрепляясь от пушкинских дум.

В наши сны, деревенские и городские,

пробираются мраки со дна, —

только Пушкин один да один у России,

как Россия на свете одна.

Так давайте доверимся пушкинским чарам,

сохраним человечности свет,

и да сбудутся в мире, как нам обещал он,

Божий образ и Божий завет.

Обернутся сказаньем обиды людские

на восходе всемирного дня, —

только Пушкин один да один у России,

как одна лишь душа у меня.

    Люди — радость моя^{42},

вы, как неуходящая юность, —

    полюбите меня,

потому что и сам я люблю вас.

    Смелым словом звеня

в стихотворном свободном полете,

    это вы из меня

о своем наболевшем орете.

    Век нас мучил и мял,

только я на него не в обиде.

    Полюбите меня,

пока жив я еще, полюбите!

    За характер за мой

и за то, что тружусь вместе с вами.

    Больше жизни самой

я люблю роковое призванье.

    Не дешевый пижон,

в драгоценные рифмы разоткан,

    был всего я лишен,

припадая к тюремным решеткам.

    Но и там, но и там,

где зима мои кости ломала,

    ваших бед маята

мою душу над злом поднимала.

    Вечно видится мне,

влазит в сердце занозою острой:

    в каждом светлом окне

меня ждут мои братья и сестры.

    Не предам, не солгу,

ваши боли мой мозг торопили.

    Пусть пока что в долгу —

полюбите меня, дорогие!

    Я верну вам потом,

я до гроба вам буду помощник.

    Сорок тысяч потов,

сорок тысяч бессонниц полночных.

    Ну, зачем мне сто лет?

Больше жизни себя не раздашь ведь.

    Стало сердце стареть,

стала грудь задыхаться и кашлять.

    Не жалейте ж огня.

Протяните на дружбу ладоши.

    Полюбите меня,

чтобы мне продержаться подольше.