Не хотите — не надо, себя не убью

Ни петлей, ни водой, ни так далее.

Я такого конца отродясь не люблю,

чтобы люди зазря пропадали.

Ни на левом боку, ни на правом боку

Не улягусь, чтоб черви впилися, —

Закурю табаку — и уеду в Баку

Или, лучше, уеду в Тбилиси.

Отложу я стихи до хороших времян,

И душа затоскует по меди.

Напишу потрясающий душу роман,

Сотворю-ка я пару комедий.

Я пожитки продам и рубаху отдам,

И голодных друзей соберу я,

И на зависть годам, как безумный Адам,

Заживу, веселясь и пируя.

Настоящие люди везде таковы.

Им любовь, что стихи — для забавы.

И покаетесь Вы, что такой головы

Не смогли удержать у себя Вы.

Черт дери басенки^{560}

про Одессу ту еще!

По Дерибасовской

шествую, сутулящийся!

Я ее из Бабеля,

озорной и русый, —

а она избавила

ото всех иллюзий.

Никаких лютен.

И без них обходятся.

Люди как люди —

торгаши, обкомовцы.

Волочатся бойко,

не дают осечки.

Раньше шли в разбойники,

а теперь в газетчики.

На прохожих пялится

пара сук вялых

да богуют пьяницы

в «Парусах» в «Алых».

Да шепот из-под стоечки:

мол, слыхали, дескать,

какая забастовочка

была в порту Одесском.

Ну зачем про то вы?

В пиве полы вислые.

Город портовый

провонял провинцией.

Мне с тобой никогда^{561}

не знавать ни беды ни печали.

С бубенцом твоих губ

я безбожной зимы избежал.

Как из лесу цветы,

твои белые ноги свисали

и с веселым лицом

ты лилась в мои ночи, свежа.

Перед милой тобой

все красавицы мира — неряшки.

Если был бы я Пушкин,

из ада пришел бы пешком.

У тебя от желанья

по телу проходят мурашки

и смеющийся рот

золотится веселым пушком.

Хорошо нам с людьми.

Но бывает, что нет моей мочи.

Среди белого дня

запираюсь с тобой, как сектант.

Ты снимаешь часы.

Твое сладкое имя — для ночи.

Мне его до конца

в твои жаркие щеки шептать.

Я беру твои бедра.

Венера сникает тряпичницей.

Ты черемухой пахнешь,

с тобою тягаться не ей.

Ты трепещешь и стонешь.

Ты вся в лихорадке тропической.

Ты — богиня погони.

Ты — женщина жизни моей.

Мы знакомую комнату

пламенем плоти колеблем,

и в горящих кудряшках

клубится твоя голова.

Мои губы бегут

по твоим колыхливым коленям,

и на горле горят,

и бесстыжие шепчут слова.

Кто тебя научил?

У кого свои чары ты черпала?

Заслони наготой

от грядущих смертей и неволь.

Красоту наших ласк

повторяет лукавое зеркало.

С любопытством шальным

мы, хмелея, косимся в него.

И пронзенные молнией,

полные сладкой истомой,

друг у друга в руках

отдыхаем, слабы и тихи.

Но уже к нам стучат.

Появляется кто-то бездомный,

ставит водку на стол

и читает плохие стихи.

О спасибо тебе

за твое торжество! О еще б раз!

О безумная щедрость,

что целого мира милей.

В каждом взоре моем —

твой огнем обрастающий образ,

твое светлое личико, —

женщина жизни моей.

Никто из нас не вечен^{562},

Но в этом-то и соль…

Смотрю на майский вечер

С парадом сменных зорь.

Как будто бы прощаюсь

Я с тем, чем дорожил.

И снова возвращаюсь

К тому: «А так ли жил?»

В пути сбивался с курса,

Изрядно бедовал,

Но ненавидел труса,

Друзей не предавал.

Меня душили тосты

С лобзаньем под конец.

Боялся, как коросты,

Двуличия сердец,

Слащавости улыбок

И лицемерья слов…

Наделал я ошибок,

И наломал я дров.

В содеянном не каюсь

И с прошлым связь не рву.

Понять себя стараюсь,

А значит, я живу.