Я поутру неспешным шагом^{563}

Пройду знакомой стороной,

Где ручеек на дне оврага

Звенит натянутой струной.

Войду в аллею статных лип,

Нежданно их покой нарушу.

И буду осторожно слушать

Дыханье ровное земли.

Я позабуду, хоть на миг,

О шуме улиц, пыли комнат…

Полет шмеля и птичий крик

О чем-то светлом мне напомнят.

Сминаю снег в горсти^{564}.

В душе — окаменелость.

О милая, прости

Мне боль и неумелость.

Но так прекрасен грех,

Что нам не страшно ада.

Такого ж, как у всех,

Нам до смерти не надо.

По росту был бы челн

Дешевый и дощатый.

Я знаю, что почем,

И не прощу пощады.

За горькую мазню,

Нашептанную мукой,

Я сам себя казню

Ознобом и разлукой.

История былой любви^{565},

замешанной на черной гуще,

что на словах не станет лучше,

хоть как ее ни назови.

История беды, чье зло

при нас и с самого начала

припевом совести звучало,

что нам с тобой не повезло.

История ничьей вины,

переосмысленная в песне,

где, как в истории болезни,

черты смертельности видны.

История любви былой,

верней, того, что так назвалось,

что в страшном сне душе наспалось

ее тревожною порой.

От подобной лекции

ни красы, ни проку.

Разве надо легче им,

Пушкину и Блоку?

Ведь стихотворение

это не нечаянно,

а преодоление

мути и отчаянья.

Позвеним, потрепемся,

чести не ронявши.

А что сердце вдребезги —

это дело наше.

И, с тобою спорячи,

прогадала б вечность,

если б стали сволочи

более беречь нас.

Не гляди ж так жалобно

на призванье это.

Нас беречь не надобно,

ибо мы — поэты.

Нам грустить не велено.

…А в Киеве осень.

Ах, улица Ленина,

дом шестьдесят восемь…

Ах, какое надо мною бьется зарево^{566},

когда я, освободясь от чепухи,

для тебя, моя загаданная, заново

переписываю старые стихи.

Не затем, чтобы хвалиться да куражиться,

прошлым горем душу жалобить твою.

Жар остынет, боль утихнет, жизнь уляжется, —

от стиха ж я ни таинки не таю.

Ничего я в них сейчас не переделывал:

ветер был и север был в моей судьбе.

Хочешь, буду водопадом, стану деревом,

если это больше по сердцу тебе?

Как сказать мне про тебя, чтоб не обиделась?

Как назвать мне, задыхаясь и томясь,

небывалость, неизбывность, необыденность

и несбыточность всего, что между нас?

Ну а свету-то на ветках, ну а дрожи-то!

Чудом вяжется разорванная нить.

Если б можно было все, что порознь прожито,

нам, нашедшимся, вернуть и разделить.

Как бессмысленно я душу разбазаривал.

Все, что было, мне казалось трын-трава.

Вот зачем я собираю в песню заново

разлетевшиеся по ветру слова.

Не смотри на них надменно и насмешливо,

не кори меня в мороз и в гололедь:

«мол, земного и небесного не смешивай,

не пытайся душу телом отогреть».

Мне отдельных от тебя вовек не надо снов,

лишь тобой они милы и высоки.

Все, что связано с тобой, светло и сладостно.

Ты прекрасней, чем деревья и стихи.

Сколько лет я шел к тебе с начала самого.

Прочитай меня, услышь меня, молю.

Для тебя, моя загаданная, заново

начинаю жизнь мою.

Нет ни чуда в ней, ни смысла несказанного,

все-то дни мои — такие пустяки.

С грустью переписываю заново

старые стихи.

Пройдусь ладонью, как по клавишам^{567},

по книг любимых переплетъям.

Спасибо всем, меня поздравившим

с моим пятидесятилетьем.

Я всем воздать не в состоянии,

кем скудный жребий мой завышен,

на многодальнем расстоянии

прослышавшим и не забывшим.

Да что нам в лирике стоической,

когда, не снизясь до угрозы,

метя одеждой кристаллической,

грядут крещенские морозы.

Уже затих застольной ночи звон,

и, как пустынник под оливой,

делюсь святыней с одиночеством,

устав от фальши говорливой.

Попавший из огня да в полымя,

речами шумными привечен,

томлюсь бедой, что в эту пору мне

на те слова ответить нечем.

Наполнен ленью и прохладою,

обязан призракам и теням,

навряд ли страждущих порадую

души случайным совпаденьем.

Во мраке века, там, где я не я,

безмерно, свято и упрямо

всем существом боюсь деяния,

как преступления и срама.

Но и всегда в долгу у помнящих,

рассеянных по белу свету,

благодарю душой за помощь их,

такую нужную поэту.