МАРЛЕНЕ^{555}

Лет четырнадцать назад

жизнь была совсем иная,

как, пьянея без вина, я

целовал твои глаза.

Без прощания расстаться

нам судилося — и вот

с той поры немало вод

улетучилось в пространство.

Жарким спорам, мукам крестным

подвела душа итог.

Кто-то предал, кто-то сдох,

кто-то заново воскреснул.

У меня светлеет темя,

голова твоя седа,

но такими же, но теми

мы остались навсегда.

Избегаем глаз начальства,

в спорах лезем на рожон,

в сердце детство бережем, —

а встречаемся нечасто.

Если спросишь: есть ли злость? —

я отвечу: да, конечно! —

оттого, что не пришлось

для тебя купить колечка.

Враг страданья стародавний,

мастер счастья нескупой,

в вечной ссоре я с тобой,

божество моих страданий.

Утоли мою вражду,

потуши мой жар угрюмый:

в жажде мщения и глума

я всю жизнь тебя прожду.

Но нигде не разлюблю

ни мечты твоей, ни сердца.

Мне до смерти в них смотреться

под «ха-ха» и «улю-лю».

Ну зачем тебе краснеть?

Это ж правда, а не трели,

что в глаза твои смотрели

одиночество и смерть.

Как бы ни было в начале,

что б ни сделалось потом,

я горжусь твоим путем,

всеми днями и ночами.

В век мучительного счастья,

возвышающих потерь,

жаль не кончиться, поверь,

жальче было б не начаться.

Мир нарушен, всё — по швам.

Не одна ли против ста ты

там, где прется в протестанты

обывательская шваль?

О, я знаю их давно

и словами не бросаюсь.

Из страстей людских дано

целых две им: страх и зависть.

Ну, а как ты мне близка,

мы с тобою знаем сами.

Нас, наверное, тесали

из единого куска.

Между сплетников ученых

и начитанных мещан

ты — тот лебедь, что вмещал

андерсеновский утенок.

В эти гордые-года

позабыть про серп и молот

те, другие, может, смогут, —

мы не сможем никогда.

Чем мучительнее тяжесть,

тем лучистей голова, —

и еще не раз ты скажешь

донкихотские слова.

И опять я разгорюсь

вопреки ветрам и снегу.

Так откуда ж эта, к смеху

примешавшаяся грусть?

Ты — в мечтах, а я бы рад

хоть сейчас с тобой под кустик.

Да под кустик нас не пустят —

засмеют, отговорят.

Враг мой милый, отвернись:

что-то ветер взоры студит.

Пусть же вечно мир наш будет

ветрен, пламен и волнист.

Шут с тобою, жажда ласк!

Стиснем зубы, потому что

невозможное — ненужно.

Нас работа заждалась.

Работяга и сержант,

и люблю, а не могу я

хоть на миг тебя, нагую,

сердцем к сердцу подержать.

Потому-то, а не вдруг,

от лукавого избавлен, —

с комприветом — Чичибабин,

самый лучший враг и друг.

Мне снится небо в молниях и клочьях^{556},

и как в ладони плачут технари,

и льется дождь, и умирает летчик,

военный летчик Сент-Экзюпери.

Воздушный пахарь, ладивший с мотором,

дитя Парижа, весен и лесов,

он не дожил до возраста, в котором

мы представлять привыкли мудрецов.

В нем пели птицы нежности и ночи,

в наш быстрый век из вечности посол,

аристократ, он понял люд рабочий,

ламанчский шут, он в летчики пошел.

И стал бойцом, и принял бой с фашизмом

за жизнь людей, за души горемык,

и он лежал, обуглен и безжизнен,

в ночных обломках, дымных и немых.

И кто-то звал: «О всемогущий Боже!

Ты был всегда и Ты пребудешь впредь,

Ты благ и мудр, о Боже, отчего же,

чтоб стать бессмертным, нужно умереть?»

А он не знал, что он уже великий.

Он прахом стал, до смерти не дожив,

и с ним сгорели подвиги и книги,

любовь, и смех, и сны, и мятежи.

Зачем навек? Зачем так рано отдых?

Зачем не здесь, а в тучах он затих

меж мудрецов, как Бог, белобородых

и меж поэтов вечно молодых?

И он, кто был подругами ласкаем,

шутил забавно, он, никто другой,

уже обнялся с Жанной и Паскалем

и братом стал Толстому и Гюго.

А между тем над милой, над зеленой,

над золотой от сосен и зари,

кружит живой, смеющийся, влюбленный

и мудрый мальчик Сент-Экзюпери.