Здесь русская тройка прошлась бубенцом, — цыганские пели костры, И Пушкина слава зарылась лицом В траву под названием трын. Курчавый и смуглый промчался верхом, От солнца степного сомлев, И бредил стихом, и бродил пастухом По горькой и милой земле. А русые волосы вились у щек, чтоб ветер их мог развевать. И если не это, то что же еще Россией возможно назвать?.. Шумит на ветру белобрысый ковыль, и зной над лугами простерт, и тут же топочет, закутавшись в пыль, веселый украинский черт… Гадючею кровью цветут будяки. Там шлях изогнулся кривой. Свернув самокрутки, седые дядьки Решают вопрос мировой. В румяной росе веселится бахча под стражей у двух тополей. Хохлушки болтают, идут хохоча, и нету их речи милей. Я сам тут родился и, радостный, рос в душистой и сочной траве, и слушал ритмичную музыку кос, сбирающих пышный трофей. Я — смелый боец, я с другими в цепи, Но в сердце иная душа: Мне нужно еще раз пройти по степи, Душистым пожаром дыша. Хотя б ненадолго, хотя бы на миг На путь ненаглядный взглянуть, Сияющей далью пойти напрямик, В колючках по самую грудь, Подумать, что где-то остались друзья, Замкнуться в прозрачную грусть, Настойчивый образ из сердца изъять И Пушкина спеть наизусть. Не позднее 1952 * * * Дышит грудь благоуханьем пашен {504}. Плоть весенним соком налита. Не лета проходят по упавшим, — Мы идем, ликуя, по летам. Каждый миг единственен и вечен, Бесконечна молодость твоя, — И не нам ли, солнечным и вещим Вся открыта мудрость бытия. Мы глаза к земле не опустили, Кровь ала и свет наш не погас, — Да не сотворим себе пустыни Из душевных бдений и богатств. Не позднее 1949 * * * О красавце железобетонном {505}, О его площадях и садах, Я не знаю, чем станет потом он, Но горюю в чужих городах. Веселей невозможно упрочить, Нашу связь расшатать нелегко, Нас одна приютила жилплощадь, Воспитало одно молоко. Нашим будням, большим и бессонным, Не ища ни названий ни мер, Мы дышали гремучим озоном Новостроек, садов и премьер. Здесь бродил я, рассеян и кроток, За душой не имея гроша, С асфальтированных сковородок Газированным солнцем дыша. С общежитьями и гаражами, С полыханьем неоновых жил, Дорогие мои горожане, Я как вы зимовал и дружил. И зато, лишь сомкнутся ресницы, В музыкальном и светлом дыму, Он мне снится, как будто не снится, А как будто иду по нему, — После гроз, в электрических лужах, В перспективе любимых аллей. Даже ради славнейших и лучших Мне его не забыть на земле. Не позднее 1952 На площадях, в трущобах и аллеях, В печенку обжигающей пыли, Назло векам бушует поколенье Высоколобых юношей земли. Поскольку речь зашла о благородстве, Они на крепкий сделаны покрой, У них на лицах есть особый отсвет, Сердца пьянит их радостная кровь. Им натощак любовь и слава снятся, Они беспечной мудрости полны, Филологи, биологи, физматцы, Соль жизни, цвет и острота страны. Ночь напролет обсасывая пальцы, Забыв мечтать про скудные гроши, Им суждено в учебниках копаться, Черновики конспектов ворошить. Ну, посудите сами, каково им Над языками мертвыми корпеть, Когда сияет небо голубое И солнце душу лечит от скорбей?.. Но будет день, и как бы там ни рыкал В пустынном храме бешеный декан, Они подальше сунут свой матрикул С профессорской мазнею по бокам. И снова — ветер, и опять по сини Земных ручьев, по зелени дорог Пойдут пылить подошвами босыми По той России вдоль и поперек. Не позднее 1952 Вечер — долгий, день — недолгий, Ветер — дворник без метелки: Только тронься либо дунь — Липа в бронзе, дуб — латунь. Над пустеющей пашней Вьется пыль летучей башней. Все живое гнется ниц. На ветвях не слышно птиц. С тучей ливенною в шалость Тучка снежная смешалась, Бьется дядька Водяной В паутине ледяной… А трамвайной лихорадки Учащаются припадки, При словах «вагон в депо» ж Учиняется дебош. У семейных нынче драмы, Ладят печи, ставят рамы, Точут пилы — топоры. Умножаются воры. Обнажаются березы. Приближаются морозы. Едет маршал Дрожжаков На поверку пиджаков. Не позднее 1952 |
