Ох, как мой край метели холят!^{26}

У нас тепла полгода ждешь,

дождался чуть — и снова холод:

то чешет снег, то лупит дождь.

По наклонившимся колосьям

и оголившимся ветвям

приходит свищущая осень,

и начинается бедлам.

Ее туманами повиты,

не понарошку, а всерьез

все наши лучшие пииты

влюблялись в слякоть да в мороз.

А я до холода не падок.

Едва осиливши нужду,

не вижу проку в листопадах,

добра от севера не жду.

И хоть российские пииты

воспели вьюжные снега,

меня тем пойлом не пои ты:

я зимам сроду не слуга.

Меся подстуженную жижу

и не боясь ее угроз,

до одуренья ненавижу

хваленый музами мороз.

Апрель — а все весна не сладится^{27}.

День в день — не ветрен, так дождист.

Когда в природе неурядица,

попробуй на сердце дождись.

Блеснет — на миг — и тучи по небу,

и новый день не удался.

А все ж должно случиться что-нибудь,

вот-вот начнутся чудеса.

И что душе до вражьих происков,

что ей, влюбленной, боль и суд,

когда в лесу сине от пролесков

и пахнет почками в лесу?..

Без всякого мистического вздора^{28},

обыкновенной кровью истекав,

по-моему, добро и здорово,

что люди тянутся к стихам.

Кажись бы, дело бесполезное,

но в годы памятного зла

поеживалась Поэзия, —

а все-таки жила!

О, сколько пуль в поэтов пущено,

но радость пела в мастерах,

и мстил за зло улыбкой Пушкина

непостижимый Пастернак.

Двадцатый век болит и кается,

он — голый, он — в ожогах весь.

Бездушию политиканства

Поэзия — противовес.

На колья лагерей натыканная,

на ложь и серость осерчав,

поворачивает к Великому

человеческие сердца…

Не для себя прошу внимания,

мне не дойти до тех высот.

Но у меня такая мания,

что мир Поэзия спасет.

И вы не верьте в то, что плохо вам,

перенимайте вольный дух

хотя бы Пушкина и Блока,

хоть этих двух.

У всех прошу, во всех поддерживаю —

доверье к царственным словам.

Любите Русскую Поэзию.

Зачтется вам.

  ВОТ ТАК И ЖИВЕМ^{29}

С тенями в очах

от бдений и дум

с утра натощак

на службу иду.

Ах, дождик ли, снег, —

мне все трын-трава, —

в непрожитом сне

спешу на трамвай.

Подруга моя,

нежна уж на что,

не хуже, чем я,

воюет с нуждой.

С зари до зари,

с работы домой —

картошку свари,

посуду помой.

А дома одно:

в вещах недочет,

на крышу окно

и стенка течет.

Устанем, придем,

тут лечь бы в тепле, —

хватает с трудом

на книги и хлеб.

Но лучшую часть

души не отнять:

потухнем на час —

и рады опять.

Ладонь на ладонь,

плевать, что озяб:

была бы любовь

да были друзья б!

Открытый для всех,

от зла заслонясь,

да здравствует смех

в каморке у нас!

Приходят от дел,

от мытарств дневных

и эти, и те,

и много иных.

И спор до утра

под крышей сырой

чуть-чуть не до драк

доходит порой.

И взоры синей

от той кутерьмы,

и много семей

таких вот, как мы.

С пустою мошной

любовь бережем, —

и все нам смешно,

и все — хорошо!

— Человек, человек,

божия коровка,

у тебя короткий век,

куцая головка.

— Хоть и мало годов

положила доля,

бьется на сто ладов

сердце молодое.

Голова — не изъян

с ликом ясноглазым.

Что не видно глазам,

то узнает разум.

— Человек, человек,

божия коровка,

сам ишачишь целый век,

а земля — воровка.

— Я — земной, голодал,

работящ и беден,

чтоб расти городам

и смеяться детям.

Ты хоть в небе виси,

коль породы звездной.

Я с землею в связи.

Разлучаться поздно.

— Человек, человек,

божия коровка,

духом слаб, телом ветх,

на ногах веревка.

— По болотам, по рвам,

городя и сея,

я их много порвал

мощью тела всею.

Я огонь высекал,

хоть и был опутан.

Грезил высью Икар.

Разин бился бунтом.

— Человек, человек,

божия коровка,

одному весь свой век

маяться ли ловко?

— Не велик — не беда,

да не так уж мал я.

Как у суши — вода,

У Ивана — Марья.

Я люблю. Отвяжись.

Я тружуся, братец.

Вот вам смерть.

Вот вам жизнь.

Сами разбирайтесь.