ЯБЛОНЯ^{21}

Чем ты пахнешь, яблоня —

золотые волосы?

Дождевыми каплями,

тишиною по лесу,

снегом нерастаянным,

чем-то милым сызмала,

дорогим, нечаянным,

так что сердце стиснуло,

небесами осени,

тополями в рубище,

теплыми колосьями

на ладони любящей.

             ДОЖДИК^{22}

День за днем жара такая все —

задыхайся и казнись.

Я и ждать уже закаялся.

Вдруг откуда ни возьмись

с неба сахарными каплями

брызнул, добрый на почин,

на неполитые яблони,

огороды и бахчи.

Разошлась погодка знатная,

спохмела тряхнув мошной,

и заладил суток на двое

теплый, дробный, обложной.

Словно кто его просеивал

и отрушивал с решет.

Наблюдать во всей красе его

было людям хорошо.

Стали дали все позатканы,

и, от счастья просияв,

каждый видел: над посадками —

светлых капель кисея.

Не нарадуюсь на дождик.

Капай, лейся, бормочи!

Хочешь — пей его с ладошек,

хочешь — голову мочи.

Миллион прозрачных радуг,

хмурый праздник озарив,

расцветает между грядок

и пускает пузыри.

Нивы, пастбища, леса ли

стали рады, что мокры,

в теплых лужах заплясали

скоморохи-комары.

Лепестки раскрыло сердце,

вышло солнце на лужок —

и поет, как в дальнем детстве,

милой родины рожок.

Любить, влюбиться — вот беда^{23}.

Ну да. Но не бедой ли этой

дух человеческий всегда

пронизан, как лучами — лето?

К лучам стремящийся росток

исполнен творческого зуда.

Любимым быть — и то восторг.

Но полюбить — какое чудо!

Какое счастье — полюбить!

И это счастье, может статься,

совсем не в том, чтоб близким быть,

чтоб не забыть и не расстаться.

Когда полюбишь, то, ища

и удивляясь, ты впервые

даешь названия вещам,

творишь открытья мировые…

Дыши, пока уста слиты!

Не уходи, о дивный свет мой!..

И что за горе, если ты

любви не вызовешь ответной?

Идя, обманутый, во тьму,

ты все отдашь и все простишь ей

хотя б за музыку одну

родившихся четверостиший.

Уже картошка выкопана^{24},

и, чуда не суля,

в холодных зорях выкупана

промокшая земля.

Шуршит тропинка плюшевая:

весь сад от листьев рыж.

А ветер, гнезда струшивая,

скрежещет жестью крыш.

Крепки под утро заморозки,

под вечер сух снежок.

Зато глаза мои резки

и дышится свежо.

И тишина, и ясность…

Ну, словом, чем не рай?

Кому-нибудь и я снюсь

в такие вечера.

Не то добро, что я стихом^{25}

дышу и мыслю с детства, то бишь

считаю сущим пустяком в

се то, что ты, вздыхая, копишь.

Не то добро, что, опознав

в захожем госте однодумца,

готов за спором допоздна

развеселиться иль надуться.

Не то добро, что эта дурь,

что этот дар блажен и долог,

что и в аду не отойду

от книжных тумбочек и полок.

И если даже — все в свой час —

навеки выскажусь, неведом,

строкой случайной засветясь, —

добро опять-таки не в этом.

Добро — что в поле под лучом,

на реках, душу веселящих,

я рос, ничем не отличен

от земляков ли, от землячек.

Что — хоть и холоден очаг,

что, хоть и слова молвить не с кем, —

а до сих пор в моих вещах

смеется галстук пионерский.

Что в жизни, начатой с азов,

с трубы, с костра, с лесного хруста,

не токмо Пришвин и Бажов

меня учили речи русской.

Что, весь — косматой плоти ком,

от бед бесчисленных не хныча,

дышал рекой, как плотогон,

смолой и солнцем — как лесничий.

Что, травы горькие грызя,

и сам горячий, как трава, я

в большие женские глаза

смотрел, своих не отрывая.

Что, вечно весел и здоров

(желая всем того ж здоровья),

не терся у чужих столов я

и не выклянчивал даров.

Что, всей душой служа одной,

о коей сызмала хлопочем,

я был не раз и буду вновь

ее солдатом и рабочим.