Росла эта девочка у меня, помогай ей боже, тихо и ладно. Хоть я и простой рабочий, бывший — пастух общественный, но, знаете, немало горя узнал на своем веку. А горе — великая школа. Вот и думаю себе: авось, хоть она, даст бог, будет счастливее. Берег я ее — ни работы тяжелой, ни слова дурного… Шить научилась не знаю где и когда, да так хорошо, что диво. Бывало бабы так и несут к ней все, а она целыми днями сидит в хате, работает. Да разве только в этом, — во всем она мастерица, во всяком деле! И поговорить, и пошутить, и умный совет дать — во всем…

Спознался с ней один парубок здешний, бориславский, такой же сирота несчастный, как и она. Нефтяник, рабочий, Иваном Пивтораком звался, — да ты, Андрусь, знал его хорошо… Начал ходить. Вижу я, что дивчина льнет к нему, расспрашиваю, разведываю про Ивана. Говорят: что же, бедный, а впрочем, парень честный, работящий, умный.

Как-то раз в воскресенье пришел он к нам, думал, что Марта дома, а Марты не было, куда-то вышла. Хочет он уходить, а я кричу. — «Что же ты? Постой, Иван, я тебе сказать что-то хочу». Остановился он, зарумянился слегка, затем сел на лавку.

«Ну, что там такое? Говорите».

Сижу я, молчу и посматриваю на него. Не знаю, с чего бы это начать, чтобы вроде и лросто с моста и чтобы чем-нибудь не обидеть хлопца.

«Как ты, — говорю, — Иване, думаешь? Марта наша ничего себе дивчина?»

«А вам какое дело до того, как я думаю?» отрезал он, а сам еще пуще загорелся.

«Эге, — думаю я про себя, — с тобой надо быть построже, если ты так режешь».

«Ну, — говорю, — мне-то до этого мало дела, да тебя-то она, вижу, за живое задела, а? А ты, может быть, знаешь, что у нее отца нет, и я для нее теперь и отец и опекун, и сват и брат. Понимаешь? Если бы я только заметил что-нибудь, знаешь, не того… то не забывай, что я за человек! Со мной шутки плохи!»

Иван даже задрожал от этих слов.

«А пускай же вам, — говорит, — пусто будет! Где это видано… грозить, а не знать, за что и про что? И кто это вам набрехал, что у меня недоброе на уме? Не бойтесь, Матию, — говорит он затем так важно, степенно, — я хоть и молодой, а тоже знаю немного, как и что должно быть. Мы сегодня с Мартой должны были уговориться, как и что делать, а потом уже и к вам, как к опекуну, прийти за советом и благословением».

«Ну, смотри же у меня!» проговорил я, а сам почувствовал, как в голове моей все смешалось и слезы брызнули из глаз…

Тьфу, ну и дурень же я, больше ничего!..

Ну, хорошо. Сделали мы заручины[152], поженились они. У Ивана после отца каким-то чудом уцелел вот этот кусок земли. Скажу только, что в тот же год, весной, выстроил он, вроде как со мной вместе, вот эту хату, да здесь вдвоем и начали они жить. Правда, никакого хозяйства тут нельзя было завести, на этой голотече, но Марта вначале зарабатывала то шитьем, то пряжей, а после, когда и этого не стало хватать, пришлось и ей, бедняжке, идти работать на промысла. А как же иначе? Я ушел от них, жил отдельно, но когда только мог чем-нибудь помочь им, помогал, — известно, привык человек, сжился…

Как-то раз, месяца два спустя, встречает меня Иван, да и говорит:

«А знаете, — говорит, — Матий, что мы с Мартой надумали? Мне хочется знать, что вы на это скажете».

«Ну, что надумали? — говорю. — Рассказывай, что?»

«А вот что. Мы хотим с этого дня начать откладывать кое-что из заработанных денег. Знаете, лето наступает, авось немного лучше будут платить. Вот мы и решили скопить немного денег, хоть и тяжеленько придется, хоть и придется, как говорится, ремень на великопостную пряжку подтянуть, да зато можно будет… Знаете, в Тустановичах человек один продает кусок земли и хату, я уже говорил с ним. «Продам, — говорит. — Давайте двести пятьдесят ренских». Земля хорошая, за двести отдал бы. А я бы свою собачью конуру с этим клочком земли продал — вот уже и было бы пятьдесят ренских. Как вы думаете?»

«Ну что же, — говорю я, — если так, пусть будет так. Дай вам боже счастья! Оно и верно, что неплохо было бы вам вырваться из этой проклятой ямы».

«Ба, — говорит Иван, — это еще не все.

Мне сдается, что нам двоим до осени трудно собрать двести ренских, на это ушло бы года два. А если втроем — как вы думаете, может быть оно скорее будет?»

Я вытаращил на него глаза.

«Ну, — говорит он, — что вы так смотрите на меня? Тут дело простое: присоединяйтесь и вы к нам. Переходите жить в нашу хату — не нужно будет платить за квартиру, да и на еду у нас меньше уйдет. Будем вместе действовать, авось соберем хоть сколько-нибудь».

Вижу я, что хлопец правильно говорит, а тут еще и самого меня охота взяла вырваться из этой западни, а главное — им помочь чем только можно. Согласился я на все.

Начали мы действовать. Все шло хорошо, радовались мы, что вот-вот заживем своим домком. Иван вьюном вертится, и туда и сюда, — рад бы птицей вылететь из Борислава.

Работы в тот год было много, денег у нас собралось порядочно, хватило бы и на землю и еще кое-что осталось бы на обзаведение. «Господи! — говорит бывало Иван. — Скорей бы конец!» Но неизвестно, то ли бог не судил ему, бедному, дождаться окончания этого дела, то ли злые люди не дали.

Глупость одну мы сделали. Работали, а деньги у хозяина оставляли. Пускай, говорим, у него лежат, в его кассе им спокойней, чем у нас за пазухой, а раз в книжке они за нами записаны, то и сам чёрт их оттуда не выскребет. Так мы и сделали: брали только иногда какую-нибудь мелочь, лишь бы кое-как перебиться.

Вот уж и лето прошло, и осень, и зима, вот уж и пасха скоро. После пасхи должны были мы выбраться из Борислава. В вербное воскресенье пошел Иван в Тустановичи, чтобы закончить сделку, дать тому человеку задаток. Остальные деньги он должен был выплатить после, когда мы переедем уже в Тустановичи. Пошел мой Иван. Смеркается — нет Ивана. «Ну, ничего, — думаем мы, — может быть, могарыч пропивают либо еще что…» Однако Марта весь день какая-то неспокойная ходит, нудит, отчего — и сама не знает. Ночь прошла— нет Ивана. На работу приходим — нет его и там. Надсмотрщик Мортко спрашивает меня, где он. Я ему рассказал все, а он еще кричать начал:

«Вот бродяга, напился где-нибудь, да и спит, а на работу не идет!»

Раздумываю я и так и сяк: где Иван может быть? Вечером после работы прихожу домой — нету. Ну, думаю, пойду по шинкам, поищу, порасспрошу. Захожу в главный шинок — там полно рабочего люда; заметил я среди них и Мортка, но кто именно был там из знакомых нефтяников, того не помню. А какие-то незнакомые люди, будто бы совсем пьяные, стоят посредине хаты и поют: один — свято-вечернюю[153], другой — страсти[154], третий — плясовую, а четвертый — думку[155]; еще и меня спрашивают, хорошо ли получается.

«Идите вы к чёрту! — закричал я на них. — Там у вас как раз получится!»

Они — ко мне. Уцепились, один за руку, другой за полу, требуют горелки. С горя хватил я чарку. Они хохочут, другую наливают. Боже сохрани отказываться! А тут, вижу, Мортко все подмигивает им. — мол, не выпускайте из рук! Выпил я еще чарку. Зашумело у меня в голове, ходуном все заходило: и хата и люди. Помню только, что вошли в шинок два знакомых нефтяника, я с ними здоровался и угощался, но как я ни мучил потом свою глупую старую голову, а до сих пор не могу вспомнить, кто же это были такие…

— А разве тебе это непременно надо знать? — прервал его рассказ Андрусь.

— Ах, еще бы! Мне, глупому, сдается, что через это я и все дело проиграл.

— Что? Через это? Каким же это образом?

— А вот послушай! Я только теперь, когда время ушло, когда начал припоминать все до капельки, что и как тогда было, — только теперь вспомнил, что были там знакомые люди, да вот не помню кто. Если бы дознаться, вот и были бы теперь свидетели.