На Подгорье, в долах, по низинам
Села неприветливы и строги,
Разлеглись, как нищие под тыном,
Дремлют у проселочной дороги.
Клонят вербы головы большие,
В речке ветви длинные купают;
И скрипит журавль, кругом босые
Ребятишки на дворе играют.
Между верб, и груш, и яворины
Крыши почернелые нагнулись,
Крыты мохом, ветками калины,
И на ветер, как сычи, надулись.
Наклонились пихтовые стены,
Там и сям подпертые жердями,
Как калеки ждут себе замены —
Отдохнуть разбитыми костями.
Узкие, ослепшие оконца
В дедовских еще засовах ходят.
Или ясного боятся солнца
Те, что в хатах весь свои век проводят
Незаметно и трубы на крыше;
Утром дым всю хату заполняет,
Из-под стрех валит, клубится ниже,
Ест глаза и слезы выжимает,
В хате печь в полкомнаты, с запечьем,
С глиняным припечьем и заслонкой,
То — желудок хаты, теплый вечно
И огромный, как живот ребенка.
Хлеб да каша — здесь иного краше,
Цель всех дум, стремлений и заботы,
Человек тут знает лишь работу,
Трудится во имя горсти каши.
Спит хозяин на досках не сбитых,
На соломе, под мешком дерюжным;
Печь — для ребятишек не укрытых,
А большим постели и не нужно,
Батраки в конюшие кости греют,
Девкам и на лавках крепко спится;
Об. удобстве думать не посмеют,
Отдохнула б за ночь поясница.
Об одеже помышляют мало:
Есть кожух да сапоги смазные,
Для хозяйки — в сундуке кораллы,
А для девушек — платки цветные.
Войлочные шляпы в праздник хлопцам, —
Так и наряжаются годами;
Вся одежда будней дома шьется
Из холста, что приготовят сами.
На стене в углу, в божнице старой,
Древние иконы со святыми:
Страшный суд, Никола да Варвара,
Как от дегтя — в копоти и дыме.
Вот и все от божеских устоев, —
Не совсем и письменность забыта:
Там в тряпье, под матицей, снятое,
Безыменное письмо зашито
Да указ о панщине проклятой,
Роспись прадеда на тридцать палок,
Деда жалоба за клип изъятый,
Акт отца лицитацийный мятый, —
Вот и все, что правнукам осталось.
