— Вы согласны? — спросил Стасюра.

— Ну конечно, что же делать! Согласны! И за это вы должны меня благодарить, — слышите, люди? Были среди нас такие, что советовали напустить на вас жандармов, войско, но я сказал: «Успокойтесь!» И в конце концов все увидели, что я прав, и согласились на ваши условия.

— На все?

— Ну конечно, на все. Коня без хвоста не покупают. Вон они идут сюда все, чтобы вам из рук в руки, здесь же на месте, передать деньги для вашей кассы. Только вот наше условие: если мы должны платить в эту кассу, то мы должны и присматривать за нею.

— А это зачем?

— Как зачем? Ведь мы платим. А вдруг кто-нибудь раскрадет деньги?

— Ну, это мы еще должны обсудить на совете, это еще мы посмотрим.

— Пусть будет так, — сказал добродушно Герман. — Должны на вас положиться, потому что… ну, потому что должны! Однако сейчас, по крайней мере, мы хотим знать, сколько денег сегодня поступит в кассу и где эта касса будет находиться.

Стасюра не мог на это ничего ответить. Он вылез из-за стола и начал шептаться с Сенем Басарабом, Матием и Бенедей. Все они не знали, что и подумать об этой неожиданной податливости предпринимателей; а Сень Басараб сразу же заявил, что боится, не кроется ли за этим какая-нибудь хитрость. Но Бенедя, искренний и добродушный, рассеял их подозрения. В конце концов, все это не было похоже на подвох. Если бы хозяева хотели отделаться от них обещаниями, то придумали бы что-нибудь другое, но они, однако, хотят давать деньги, а деньги — дело верное: возьми деньги в руки, запри в сундук, и кончено. Побратимы поддались на эти уговоры и решили, что справедливость требует, чтобы и предприниматели знали, сколько от них поступило денег в кассу и где эта касса находится.

— Пускай будет по-вашему, — сказал Стасюра. — Выберите двух среди своих, которые присутствовали бы при складчине: у них на глазах деньги будут положены в сундук вместе со списком — кто сколько дал, на их i лазах сундук и запрем, и так будет продолжаться каждую неделю, пока что-нибудь получше не придумаем, как нам быть с нашей кассой.

Нескрываемая радость лучом промелькнула на лице у Германа при этих словах. Громкий говор возле избы дал знать о приходе предпринимателей. Вот они уже начали входить в избу, дотрагиваясь рукой до шляпы, приветствуя рабочих отрывистым «дай бог». Герман в нескольких словах рассказал им об условиях, и они быстро договорились, чтобы при складчине присутствовали Герман и Леон. Началась складчина. Прийдеволя записывал, кто сколько дает. Сначала подходили мелкие хозяева; они платили с кислым выражением лица, с оханьем; некоторые торговались, другие попросту недодавали по ренскому или по два. Более крупные предприниматели платили с шутками, стараясь уколоть, задеть рабочих; некоторые давали по одиннадцать и по двенадцать ренских; наконец Леон дал двадцать, а Герман целых пятьдесят ренских. Рабочие только поглядывали друг на друга, за окном то и дело раздавались радостные крики, — это рабочие приветствовали свою первую победу в трудной борьбе за лучшую долю. Первую — и последнюю на этот раз!

Складчина окончилась. Пересчитали деньги — их оказалось более трех тысяч. Сень Баса раб с порога прокричал эту сумму всем собравшимся рабочим. Радости не было конца. Германа и Леона чуть не на руках несли; они только усмехались, красные и потные от духоты, которая стояла в тесной, набитой людьми хате. Деньги положили в окованный железом ящик, который должен был стоять в хате у Матия.

Среди всеобщей шумной радости предприниматели удалились.

— Урра! Наша взяла! Урра! — долго еще кричали рабочие, расхаживая толпами по Бориславу. Веселые песни неслись из конца в конец.

— А завтра — на работу, — говорили некоторые вздыхая.

— Ну и что же! Не вечно же нам праздновать! И так праздновали три дня, словно на пасху, разве недостаточно? Это было наше настоящее светлое воскресение!

— А вы, — говорили некоторые на радостях Матию и Сеню, — берегите нашу кассу, как зеницу ока. Три тысячи серебром — да ведь это же сумма!

— А ну, господа нефтяники, чьей милости угодно, вставайте на работу! — кричали на улицах надсмотрщики. — До вечера полсмены! А ну, а ну!

Толпа рабочих валила за ними. На заводе Леона через несколько минут после того, как было заключено соглашение, кипела работа. Леону не терпелось. Он хотел завтра окончить всю партию церезина, чтобы до конца недели упаковать и выслать в Россию. Он сгорал от нетерпения в эти дни вынужденного праздника, а Шеффелю и вовсе было не по себе. Едва дождавшись соглашения, он немедленно, здесь же, позвал Бенедю и других рабочих, которые раньше работали на заводе, и послал их на работу.

Поздно ночью возвратился Бенедя домой. В избе не было никого. Матий также был на работе, — сам Герман просил его, чтобы он работал непременно у него в шахте, по пятнадцать шисток обещал, и старый Матий па радостях поддался. Шахта была глубокая, однако большая ее часть была забита — нефти не было. Зато на глубине двадцати саженей шел первый ряд штолен, пятью саженями ниже— другой этаж, затем третий, в котором сейчас шла работа. Шахта была богатая — штольни давали ежедневно около десяти центнеров воска. А таких богатых шахт было у Германа более семидесяти. И Матий пришел с работы поздно ночью, измученный, еле живой, и лишь только вошел в избу, бросился на постель и уснул, как колода. Он не видел, как вдалеке за ним на цыпочках крался улицами Мортко, как он, когда Матий вошел в хату, не заперев дверь, прошмыгнул в сени и притаился в уголке, как, наконец, когда Матий, заперев дверь, разделся и уснул. Мортко тихонько вполз в хату, вытащил из-под печки ящик с деньгами, взял его подмышку и пополз из хаты. Никто не видел этого, разве только бледнолицый месяц, который время от времени боязливо выглядывал из-за тучи. И никто не слыхал, как стукнул деревянный запор в сенях, как скрипнула дверь, как пробирался Мортко улицей, — никто не слыхал этого, разве только холодный резкий ветер, который налетел с востока на Борислав и стонал и завывал невдалеке, в крутых берегах реки.

На другой день крик и шум поднялся в хате Матия: ящик с деньгами — рабочая касса — исчез бесследно.

На другой день все рабочие узнали, что они рано смеялись. Хозяева встретили их насмешками, а то и бранью, угрозами. Плату сразу же назначили еще ниже прежней, а на бессильные проклятья и угрозы обманутых рабочих отвечали только смехом:

— Это чтобы вы знали, дурни, как с нами воевать! А где ваша касса, га? Вы думали, что мы ни с того ни с сего в вашу кассу будем деньги класть? Погодите немного, успокойтесь! Борислав — это мы! И мы теперь смеемся над вами!

С каким-то странным предчувствием собирался Ван-Гехт в дорогу из Вены в Галицию. Что-то подсказывало ему, что в этом новом, незнакомом мире ждут его немалые бури и беды, ждет немало тревог и огорчений. Однако рассудок и официальный письменный контракт говорили ему, что в этом новом мире ждет его довольство и богатство, и у него не было причин не верить этому второму, отчетливому и ясному голосу.

Собираясь в далекий и неведомый путь, он подумал, что ему пригодился бы помощник, и мысль его сразу же остановилась на Шеффеле. Где он и что с ним?

Он побежал в полицию; там указали ему квартиру его бывшего ассистента. Но на квартире Ван-Гехт ассистента своего не застал— несколько месяцев назад он выехал. Куда выехал? Этого не знали наверное, знали только, что выехал куда-то nach Polen[171]. Хотя Ван-Гехт и не очень был склонен к подозрениям, все же он был в недоумении, куда это nach Polen мог выехать Шеффель. «А жалко, что его нет, — думал он. — Мог бы хорошие деньги заработать!»

Как вдруг перед самым отъездом из Вены получил Ван-Гехт письмо из России, от одного высокопоставленного священнослужителя, чуть ли не члена святейшего синода. Священнослужитель спрашивал его, что случилось с его проектом доставки церезина и почему планы его расстроились. Или, быть может, он продал свой патент «Обществу горного воска», которое давно уже заключило со святейшим синодом контракт на эту доставку, внесло сто тысяч рублей залогу и скоро должно доставить первую партию — пятьдесят тысяч центнеров. Гром с ясного неба не напугал бы так бедного Ван-Гехта, как это дружеское письмо. «Что это? — вскрикнул он. — Откуда эта кара господня на меня? Кто смел, кто мог это сделать?» Словно ошпаренный, бросался он туда и сюда, не зная, что делать. Телеграфно запросил своего знакомого священнослужителя, чтобы тот любезно сообщил ему, с кем имеет контракты это «Общество горного воска» и откуда ждет присылки церезина, но священнослужитель не отвечал; возможно, он и сам не знал. Тогда Ван-Гехт побежал с его первым письмом и со своим патентом в государственную прокуратуру, чтобы сообщить там о мошенничестве, могущем причинить ему огромный убыток. В прокуратуре сказали ему: «Хорошо, разыщите мошенника и можете быть уверены, что он будет наказан». Вот те на, разыщите мошенника! Если бы он знал его, если бы знал, где он! Словно сжигаемый лихорадкой, побежал Ван-Гехт в таможенное управление и добился распоряжения о том, чтобы в связи с заподозренным мошенничеством все грузы горного воска, которые отправляются из Галиции в Россию и Румынию, подлежали обстоятельной ревизии. И если бы среди них оказался церезин, то чтобы он был задержан и как corpus delicti[172] отправлен в государственную прокуратуру. Сам, за свой счет, не полагаясь на бюрократическую машину, Ран-Гехт разослал по телеграфу это распоряжение во все пограничные таможни, добавляя от себя обещание щедрого вознаграждения чиновнику, который обнаружит мошеннический груз. Так закончив дела, Ван-Гехт облегченно вздохнул и, быстро собравшись, двинулся в путь.