По тропам жизни я блуждал немало,
добра и правды страстно я искал,
в них веруя, как в высшее начало.
И вот я в чащу темную попал: дороги нет,
вокруг лишь бор косматый; страх все
сильнее сердце мне сжимал.
А с запада уже. неслись раскаты, сверкали вспышки…
И у сердца я спросил:
«Скажи, меня ведешь куда ты?
Кромешной тьмой тогда, вся жизнь
моя мне показалась: по было мгновенья,
чтобы прошло; отравы не тая.
И вскрикнул я в тревоге и смятенье:
«Кто выведет на лоно тихих вод меня
от этих бурь и возмущенья?»
И вот гляжу: сквозь бурелом идет
уверенно, в простом кафтане синем,
рабочий. «Брат, куда твой путь ведет? —
я закричал. — Как счастлив я, что ныне
ты мне ниспослан благостной судьбой,
чтоб провести сквозь дебри и пустыня!»
«Идем!» — сказал он; силою живой
вся стать его могучая дышала.
И как во сне пошел я, сам не свой.
В руках топор держал он, и завалы,
где все в один сплошной клубок сплелось,
где ввек нога, казалось, не ступала,
откуда мне бы, одному, пришлось
во тьму вернуться, — твердою рукою
он разрубил, и мы прошли насквозь!
В яру холодном, там, где под скалою
ручей, бурля, нам преградил проход, —
ударил вновь: шумя густой листвою,
дуб. повалился, образуя брод.
На это я смотрел и удивлялся.
Лес поредел, а мы всё шли вперед,
простор светлее после тьмы казался.
Вот к полю мы широкому пришли:
куда б вокруг наш взор ни устремлялся, —
скользил вдоль ровной и пустой земли,
ни грани, ни преграды не встречая,
ни тех дорог, чтоб к селам привели.
Но пристальней…вглядевшись, различаю,
что среди поля тут и там стоят подобья
черных птиц, а что — не знаю.
Их неподвижный, бесконечный ряд как
по линейке вытянут: чем дале, тем больше
их насчитывает взгляд.
Мы к этим черным точкам зашагали,
и, подойдя, я с ужасом узнал: не птицы —
виселицы там стояли.
На каждой ветер труп еще качал.
Забилось сердце в муке и тревоге,
но проводник спокойно мне сказал:
«Таков наш — путь! Не бойся той дороги,
которой лучшие из лучших шли!
Святой земли коснулись наши ноги!
Склоки главу!» И оба мы в пыли
у виселицы на колени пали, свои
сердца горе мы вознесли.
Когда же, помолившись, споли
не тали, топор свой провожатый в руки
взял и размахнулся: разом затрещали
все виселицы; глухо застонал степной
простор, и в небе загремело, исчезли
трупы, чистый путь лежал.
Мой проводник, пошел вперед. Несмело
и я за ним; шли не один мы мае, но вот
на поле что-то зачернело,
как будто жук навозный. Всякий раз,
как мы смотрели, — больше становился,
и вскоре видим — церковь возле нас.
Пылали свечи. Медленно струился
кадильный ладан перед алтарем, панов
унылый к небу возносился.
На алтаре, пред тучным божеством,
сердец горячих, ранами покрытых,
дымилась груда; золотым кольцом
прикованный и терньями повитый
лежал там Разум; благостно попы уж
на него точили нож о плиты.
И хор гремел: «Блаженны все столпы,
все, что, по видев, в бога верят свято,
что лобызают след его стоны,
а сами поднимают нож на брата!
Наш бог — затоптанная в грязь
Любовь, убитый Разум! Ныне, как когда-то,
во имя бога тащим на убой
Любовь и Разум. О, прими, наш
боже, тот дар, что мы слагаем
пред тобой!»
И проводник сказал мне: «Это — ложе
сна вечного, заклятой злобы глас,
той темноты, что светом стать не может!»
И, камень взяв, лежавший возле нас,
в церковное он бросил средостенье, и
то же сделать мне он дал наказ.
Загромыхали о стену каменья; и он
топором опоры подрубил — м повалилось
с грохотом строенье,
земля встряслась, все небо мрак
покрыл, — и в- третий раз вокруг
все загремело.
Я, содрогаясь, спутника спросил:
«Да кто же ты, творишь какое дело?»
Он рек: «Я древоруб, ты видишь сам!
Готовлю путь свободе, правде смело.
Ты хочешь? Я топор тебе свой дам.
Как я служил, служить ты будешь миру!
В том цель твоя и путь лежит твой там!
Пойдешь?» — «Пойду!» И он мне дал секиру.
