Вечереет. Будто сизый
полог, топь легла на море,
а из-за горы закатный луч
но морю пробежал.
Золотистая дорожка пролегла
от волн шумливых вплоть
до верхних скал Афона, —
а внизу шумит волна.
У преддверия пещеры
сгорбленный сидит пустынник
и рыдает безутешно,
наклонившись над письмом.
«Слышишь, кличет Украина,
мать-старушка в час
невзгоды со слезами
призывает милое свое дитя».
«Милое дитя, еще бы!
А дитя в такую пору,
в дни тягчайших испытаний
покидает мать свою!
А дитя в своем безумье
лишь себе спасенья ищет,
братьям же, терпящим горе,
и не думает помочь!
Разве вправе ты, несчастный,
глиняный сосуд разбитый,
думать о своем спасенье там,
где гибнет весь народ?
Вспомни заповедь Христову:
пастырь добрый тот, кто
душу положить готов за паству.
Разве ты не пастырь им?
Вспомни заповедь Христову:
«Кто устами любит бога,
но не помогает брату,
тот- непоправимый лжец».
Ты за все людские души,
что теперь впадут в безверье
без твоей поддержки, — богу
должен будешь дать ответ.
Ибо вся твоя гордыни,
все надежды на спасенье
тут, вдали земных соблазнов, —
тягостный соблазн и грех.
Не господень путь избрал ты,
а диаволу ты служишь, мастеру
гордыни, вровень с богом
вздумавшему стать.
Не господень путь! И даже
если рая ты достигнешь,
но земля твоя родная,
твой народ погибнут тут, —
ведь тогда в мученья ада
обратится рай! Одна лишь мысль:
«Я мог им быть спасеньем»
в ад преобразит твой рай!»
И смертельная тревога охватила
сердце старца, хладным потом
лоб усеяв, — и дыханье пресеклось.
И взглянул он вновь на морс,
где чертой золототканой
над волнами прочертились
тени от горы Афон.
Вот из глубины залива судно
тихо выплывает, стороною
затененной к солнцу светлому бежит.
Турчин судном управляет, рядом кунтуши казачьи,
шапки с алыми верхами,
несла брызжут багрецом.
Посланные с Украины!
Встрепенулось сердце старца,
и в тоске, себя не помня,
руки он, дрожа, простер:
«Стойте! Стойте! Воротитесь!
Я живу еще! Как прежде,
я люблю свою Украйну,
ей отдам остаток дней!
Стойте! Стойте! Воротитесь!»
Но куда! Не слышат зова.
И по водам золотистым
судно уплывает вдаль.
И ломает руки старец,
и больное сердце стиснул,
и перед крестом на камни
он кидается ничком.
«О распятый! Ты оставил нам
завет свой наивысший:
возлюбить всем сердцем ближних,
жизнь за други положить!
О распятый! Снизойди же!
О, не дай мне погрузиться в
бездну безысходной муки,
в глубину, где веры нет!
Дай любить всем сердцем братьев,
жизнь, за други полагая!
Дай мне только раз увидеть
мой любимый край родной!
Вот, взгляни: остаток нити,
что меня вязала с жизнью!
О, не дай ей оборваться!
Обрати ее сюда!
Ниспошли противный ветер!
Подыми волну до неба!
Или дай мне, словно птице,
с вышины скалы слететь!
Ты ведь благостен, всесилен!
Если же моя молитва, и молчание,
и подвиг, и работа, и посты
хоть крупицу заслужили,
хоть пылиночку награды, —
я охотно, о распятый, все
без жалости отдам.
Все отдам, готов, как грешник,
изнывать в смоле навеки, —
лишь одно теперь сверши
ты чудо: судно возврати!
Или птицею крылатой дай
мне вниз слететь отсюда,
или по лучу заката, словно
по мосту, сбежать.
Ты и сам, еще младенцем,
по лучу прошел из храма
и по морю среди бури, как
по суше, проходил.
Дай, о, дай мне это чудо!
Лишь одно, на миг единый!
Не оставь меня в тревоге,
как бессильное дитя!»
Так молил Иван Вишёнский,
крест в руках своих сжимая,
и почувствовал, как дивно
облегчилась боль его.
Так легко, покойно стало,
вдруг исчезли все тревоги,
вера дивно овладела
обновленною душой.
Вера в то, что бог услышал
неотступное моленье,
что пришло мгновенье чуда —
просветлен не. пришло.
То, чего оп ждал так долго,
вдруг овеяло, как ветер,
как гармония святая,
райских кущей аромат.
И в восторге он поднялся,
и перекрестился трижды,
и благословил лучистый путь,
струившийся в волнах.
Ничего уже не видя, только
этот путь лучистый и в
далеком море судно, —
шаг ступил он — и исчез.
А в пещере опустелой
только белый крест остался,
как скелет былых иллюзий, —
и волны немолчный шум.
