Никто не знал, что это будет за собрание, о чем будут совещаться, кто созывает. Да никто и не спрашивал об этом. Но все чувствовали, что это будет великая минута, что от нее многое будет зависеть, — и все возлагали большие, хотя и неясные надежды на эту минуту. Собрание! Собрание! Собрание! Это слово чудесным образом проясняло увядшие, испитые лица, укрепляло мозолистые руки, выпрямляло издавна согнутые плечи. «Собрание! Наше собрание!» неслось то громко, то шёпотом во всех углах, и тысячи сердец с нетерпением бились в ожидании воскресенья и собрания.

С нетерпением ожидали его и наши побратимы, особенно Бенедя и Андрусь Басараб.

Буря собиралась над Бориславом не с неба на землю, а с земли против неба.

На широкой луговине, на бориславском выгоне, собирались грозные тучи: это нефтяники сходились на великий рабочий совет.

Все захвачены новым, до сих пор неслыханным явлением, все полны надежд и какого-то таинственного страха, все едины в ярости и ненависти к своим угнетателям. Громко разговаривая и шепчась, толпами пли в одиночку, с окраин или из центра Борислава, плыли-наплывали они.

Черные, пропитанные нефтью кафтаны, жилеты, армяки и сермяги, такие же рубахи, подпоясанные ремнями, веревками или лыком, бледные, пожелтевшие и позеленевшие лица, рваные, засаленные шапки, шляпы, солдатские бескозырки, войлочные шляпы бойков и соломенные подгорян — все это густой серой тучей покрывало выгон, толпилось, волновалось, шумело, подобно прибывающей вешней воде.

— Что здесь долго судить да рядить! — кричали в одной группе. — Тут суд один: паны весь свет захватили, паны нам жить не дают, паны голод навели на народ!

— Нужно нам соединиться всем вместе, не поддаваться панам! — выкрикивали в другой группе.

— Хорошо вам говорить — не поддаваться! А как голод прижмет, заработка пан не даст, тогда и вы хвост подожмете и поддадитесь сухой вербе, не то что пану.

Голод — великое слово. Как грозный призрак, стоял он у каждого за плечами, и при воспоминании о голоде затихали громкие, смелые крики.

— В яму каждого, кто над нами издевается! — шумели в другом конце.

— Ну, а что из этого? — увещевал старик Стасюра — Тот, кто сбросит другого в яму, пойдет гнить в тюрьму, — это раз…

— Эге, еще кто знает, пойдет ли, — угрюмо сказал Матий. — А вот злодей Мортко столкнул моего Иванчика, еще и деньги его забрал и доныне ходит по свету и насмехается над рабочим людом.

— Э, так ведь то богач, богач! — закричали некоторые. — Богачу все сойдет. А пускай бы бедный человек сделал что-нибудь такое, ну-ка!

— А второе, — продолжал Стасюра: — сотня издевается над нами, а тысяча обдирает по «закону», так что и сказать ничего нельзя; и вежливо и чинно: мол, на тебе, что полагается, а между прочим, человек чувствует, что с него шкуру дерут. В этом наша беда!

— Правда, правда! — шумели нефтяники.

— Да что из того, что правда, — говорили другие. — Этому, видно, ничем помочь нельзя.

— Как нельзя помочь? — сказал Стасюра. — Против каждой болезни средство есть, надо только поискать. Неужто же против нашего горя нет лекарства? Надо поискать. Для того и собрались мы сегодня всем миром, чтобы об этом поговорить. Ведь вы же знаете: громада — великая сила; где один своим умом ничего не придумает, там громада все-таки скорее рассудит.

— Если б мы сегодня до какого-нибудь лада дошли, — говорили рабочие. — А время уже приспело, беда до костей изгрызла!

Такие и подобные разговоры велись во всех концах и во всех кучках. Побратимы разделились и готовили рабочих, внушали им мысли о возможности улучшения их тяжелой жизни, укрепляли их веру в коллективный разум и коллективную силу. А тем временем прибывали всё новые и новые толпы. Солнце стояло уже посредине неба и жгло немилосердно, тучей поднимая над Бориславом густые, вонючие нефтяные испарения.

Над синеющей вдали высокой стеной Дила[158] колыхались волны раскаленного воздуха. Or реки веяло нежной прохладой.

— Ну что ж, пора начинать совет… начинать совет… уже все собрались! — зашумели рабочие со всех сторон.

— Кто хочет говорить, пусть выходит на середину, вот на этот камень! — сказал своим сильным, звучным голосом Андрусь Басараб.

— Становитесь в круг… подходите сюда к камню, — гудели рабочие.

На камень взобрался Бенедя. Он не привык говорить перед такой огромной толпой и был немного смущен; он вертел в руке свою шапку и озирался по сторонам.

— Это кто такой? — закричали со всех сторон нефтяники.

— Рабочий человек, каменщик, — ответил Бенедя.

— Ну, так говори, что хочешь сказать.

— Я много не буду говорить, — сказал Бенедя, постепенно становясь смелее. — Я только то хотел сказать, что каждый и без меня знает. Беда нам, рабочим людям… Работать тяжело: ночей недосыпаем, а днем и передохнуть некогда, мозоли на руках набиваем; старые еще не слезли, а уж новые наросли, и что нам с того? Говорят: горько заработаешь — сладко съешь. А мы очень ли сладко едим? Горько зарабатываем, это верно, но еще более горькая наша жизнь. Мы чаще изнываем от голода, нежели бываем сыты. Да еще хотя бы не издевались над нами, не обижали, не унижали пас на каждом шагу! А то сами видите, какой нам почет. Рабочий человек у них хуже скотины!

— Правду он говорит, правду! Скотину, собаку больше ценят, нежели бедного человека! Гей, гей, неужто бог не видит этого?

— А теперь посудите сами, — продолжал Бенедя: — на кого мы трудимся, кому от нашей работы польза? Панам! Хозяевам! Бедный нефтяник сидит по шесть, по восемь, по двенадцать часов в шахте, в сырости и смраде, мучается, долбит и копает штольни под землей. Другие рабочие стоят у ворота, у насоса и крутят, пока у них голова не закружится и последние силы не уйдут, а хозяева продают воск и нефть и получают тысячные суммы, и пануют, строят каменные дома, наряжаются, и ездят в каретах, и забрызгивают грязью бедного человека! И слова доброго от них никогда не услышишь. Вот на кого мы работаем и какую благодарность получаем за это!

— Пускай их бог покарает за нашу работу и нашу нужду! — закричали рабочие со всех сторон.

— Так-то оно так, — продолжал Бенедя после короткой передышки, — пускай их бог покарает. Но это еще неизвестно, захочет ли бог покарать их или нет, а во-вторых, кто знает, будет ли нам от этого легче, если их бог покарает. А тут по всему видно, что бог любит больше нас карать, нежели их! Рот и теперь покарал бог наши села голодом, а здесь, в Бориславе, и паны также принялись нас карать; плату уменьшают каждую неделю да еще, если кто-нибудь осмелится слово сказать, смеются над ним в глаза: «Иди, — говорят, — если тебя обижают, а я десять найду на твое место за эту же плату». Вот и рассудите сами, много ли мы получим, если будем полагаться на божью кару! Я думаю, что уж лучше нам действовать так, как говорят наши люди: на бога надейся, да сам не плошай. Божья кара божьей карой, а нам надо объединиться и подумать, как бы собственными силами из беды выбраться.

— В том-то и вся штука! Как выбраться, если мы бедны и помощи ниоткуда не имеем? — закричали рабочие.

— Ну, я здесь за вас решать не могу, — сказал Бенедя, — но если будет ваша воля послушать, то я скажу вам, что я думаю об этом.

— Говори, говори! Слушаем! — загудели нефтяники.

— Ну, коли так, то буду говорить. Верно вы говорите, что помощи нам ждать неоткуда. Кто же теперь захочет помочь бедному рабочему! А впрочем, если бы и захотел помочь одному, то не смог бы помочь всем, такой уйме народа. Здесь только мы сами, дружной силой можем себе помочь.

— Мы сами? Как же это? — послышались недоверчивые голоса.

— Это правда, — сказал Бенедя: — пока что мы еще не сможем по-настоящему себе помочь. Разве можно помочь по-настоящему, если человек работает не на себя, трудится, трудится, а его трудом пользуется другой? Пока весь наш труд не будет идти на нас самих, до тех пор нам добра настоящего не будет. Но чуточку облегчить свое положение, пожалуй, сможем. Вот посмотрите, сколько раз случается человеку остаться без работы! Ходит человек, как угорелый, мечется, словно в лихорадке, сюда и туда, а работы не может достать. Томит человека голод, идет он к пану, напрашивается на какую угодно, хотя бы и на самую худшую работу, лишь бы только с голоду не пропасть. Ну, а вот, если бы мы все, сколько нас здесь есть, обязались ежедневно после получки складываться — пусть по центу, пусть по два, — то сосчитайте сами, какая бы получилась сумма. Если бы набралось таких тысяча, то никому этот цент не был бы в тягость и никого не разорил бы, а из этих взносов собралась бы такая сумма, что можно было бы в случае неожиданной нужды помочь десяти человекам.