* * * Внизу, у гор, село лежит, по-над селом туман дрожит, а на взгорье, вся черна, кузня старая видна, И кузнец в той кузне клеплет и в душе надежду теплит, он все клеплет и поет и народ к себе зовет; «Эй, сюда, из хат и с поля! Здесь куется ваша доля. Выбирайтесь на простор, из тумана к высям гор!» Л мгла-туман качается, но-над селом сгущается, на полях встает стеной, чтобы путь затмить людской. Чтобы людям стежки торной не найти к вершине горной, к этой, кузне, где, куют им оружье вместо пут. * * * Ой, идут, идут туманы над днестровскими лугами, как полки под знаменами, перед войском — атаманы. Трубы к бою не скликают, не звенят стальные брони, только хмурость навевают, вербы низко ветви клонят. Только в мути тонут села и, томя игрой пустою, дума — нищий невеселый — ходит по миру с сумою. * * * Над широкою рекою на скале крутой сижу и, в мечтанья погруженный, в воду быструю гляжу. Валом волны, валом вольты плещут, мечутся, блестят, вербы, их листвой ласкают и на солнце шелестят. Тихо из-за поворота плот выходит за волной, свежей зеленью обвитый, пляшет, пляшет, как живой. Руль тихонько волны режет, не скрежещет, не скрипит; рулевой, как на картинке нарисованный, стоит. Кто-то на плоту играет, песня громкая слышна, и давно полны стаканы ароматного вина. Плещут очи молодые, шутки, смех и шутки вновь… Смех и песни. Здесь пируют Радость, Красота, Любовь. Я взглянул, и вздох тяжелый поднимает грудь мою. О мечты мои былые, узнаю вас, узнаю! Я вас часто с криком боли, со слезами догонял, — но, увы, на плот веселый я ни разу не попал. Нет, теперь уже за вами я не брошусь больше вслед! Молодых пускай отныне радует мечтаний свет! Смех, и музыку, и песни слышу, сидя на скале; вот исчез за поворотом плот, сияющий во мгле. Погружен опять в мечтанья, я гляжу На быстрину, вижу ласковые руки сквозь летящую волну… Вижу я лебяжью шею, юного лица овал… Ах! Ведь я ее когда-то в упоенье целовал. Вот она, она, чей образ стихнуть грусти не дает! Бедное былое счастье до сих пор во мне живет! Смято! Стоптано! И в воду вне себя кидаюсь я — уловить хоть призрак счастья… Но мертва мечта моя. * * *
В дремоте сёла. За окном веселый луч играет, но тянет с поля холодком — все осень предвещает. Темно-зеленые сады стряхнули груз богатый, и вербы гнутся у воды, и молча дремлют хаты. Речушка сонная, течет холодною струею, и все плетни и берега забиты коноплею. Снопы, и скирды, и стога — как башни у дороги, стоят и берегут село от горя и тревоги. Вот пахарь в поле за сохой идет, как будто дремлет, и под озимые хлеба распахивает землю. Коровы, лежа на жнивье, жуют траву сырую; пекут картошку пастухи и у костра пируют. Еще не стонет черный лес осенним, долгим стоном, еще стрелою ласточка летает над загоном. Вокруг покой и тишина, как будто дремлет море, — и кажется: глубоким сном уснуло злое горе. …О, не буди его дождем, холодным ливнем, туча; и ты, осенний ветер, спи, набегами не мучай! Пусть отдохнет усталый люд, забудется на время и сбросит с наболевших плеч забот и горя бремя! Пусть он, страдая целый год, как вол, — трудясь от века, хоть раз почувствует в себе живого человека. И пусть, как жемчуг, для него заблещет на свободе, хоть часть святой поэзии, что разлилась в природе! ШКОЛА ПОЭТА (По Ибсену) Слыхал ли ты, как вожаки медведя учат пляске? Сначала на железный лист поставят без опаски. И под железом тем огонь потом разводят малый, а скрипкой бередят в душе стремленье к идеалу. Медведь ревет, как будто страсть в груди мохнатой тлеет, а пятки голые огонь все жарче снизу греет. Ревет медведь, звенит струна; насквозь его прогрело, он поднимает на дыбы Свое большое тело. А скрипка знай себе гудит, и в подневольной пляске то переступит левой он; то правой — без указки. Быстрее скрипка говорит, поет, хохочет, плачет, — железо жжет, а грузный зверь быстрей за скрипкой скачет. Уже бедняге не забыть до смерти той науки, в его сознании, слились огонь и скрипки звуки, — И так слились, что, лишь струна тихонько заиграет — он в пятках чувствует огонь и пляску начинает. Не у одних медведей так! В судьбе своей веселой любой из нас, собрат-поэт, проходит эту школу. Ведет его ирония под бубенцы и скрипки, чтоб лапами он стал, скользя, на поле жизни зыбкой. Под ним костер страданье жжет, любовь смычком играет, он пляшет, бедный, и поет, от муки умирает. А хоть и не умрет — в душе сольются неразрывно страданья с музыкой любви — а это ли не дивно! Как только где услышит он слова любви святые, так пробуждаются в душе страданья неземные. Горит под ним железный лист, весь мир — с углями бочка, и поднимается бедняк не на дыбы — на строчки. Ирония ведет смычком, стучит костями чувство, поэт, рыдая, в пляс идет, и это все — искусство. |
