Андрусю Басарабу и Деркачу следовало пойти по соседним селам и у знакомых хозяев (братья Басарабы были родом из Бани, в самом близком соседстве с Бориславом, и знали многих хозяев в окрестных селах) подыскать соответствующие помещения для своих складов. Остальные побратимы должны были остаться в Бориславе и следить за тем, чтобы все шло по порядку и чтобы предприниматели раньше времени не дознались о том, что задумали рабочие.

А так как в этот день было воскресенье и совещание окончилось довольно рано, то побратимы быстро разошлись, чтобы сразу же созвать участковых кассиров и рассказать им, как обстоит дело. До поздней ночи кипела жизнь в хате Матия; старые и молодые, пожелтевшие и румяные лица мелькали в слабо освещенных окнах, пока, наконец, уже далеко заполночь не разошлись все по домам. Борислав под покровом темноты давно уже спал глубоким сном, только где-то далеко, в Новом Свете[165], из одного шинка доносилось хриплое пение какой-то подвыпившей рабочей компании:

Еще неделю дарила тишина в Бориславе. Еще неделю беззаботно шныряли по улицам предприниматели, устраивали свои дела, торговали, обманывали, получали и выдавали деньги, поглощенные только текущими планами и текущими расчетами, Рабочие также по-прежнему ходили измученные, согбенные, вымазанные нефтью; они по-прежнему спускались в колодцы, вертели вороты, ели сухой хлеб и лук, редко пробуя горячую пищу, зато больше потребляя водки. Правда, шумного, разгульного, бесшабашного пьянства теперь не видно было, в шинках не засиживались сборища людей, однако шинкари, которые одновременно были и владельцами шахт, не очень об этом горевали: время было горячее, работа спешная, со всех сторон поступали требования на воск, а с трезвым рабочим все-таки больше можно было сделать, нежели с пьяным. Жизнь текла, словно речка тинистая и спокойная, и казалось, так она будет течь вечно. А между тем это была последняя неделя!

И в хате Матия, которая в последнее время сделалась настоящим центром рабочего движения, куда каждую ночь, в дождь и непогоду, то улицей, то тайными тропинками пробирались рабочие со всего Борислава на совет, для проверки кассы, для сдачи взносов либо просто для того, чтобы побеседовать и подбодрить себя, — и здесь было тихо. Бенедя по-прежнему работал на новом заводе церезина у Леона. А Апатий после двухдневной отлучки, возвратясь с Сенем Басарабом из Дрогобыча и рассказав побратимам, что и как они сделали, ходил на работу в одну из шахт, которая также принадлежала Леону. Старик в эти дни словно возродился. Таким живым и веселым еще не видел его Бенедя. Он обо всем заботился, всем интересовался; не ходил, а бегал и, казалось, все силы прилагал к тому, чтобы и самому чем-нибудь способствовать наиболее полному успеху начатого дела. Бенедя, хотя и был занят другим, не мог не заметить этой перемены и в душе порадовался ей. А когда он разговорился как-то с Матием и спросил его в шутку о причине, лицо Матия вдруг сделалось очень важным, серьезным.

— Имею известие, верное известие, — сказал он таинственно.

— Какое? О чем? — спросил Бенедя.

— О моем процессе.

— Ну и что же?

— Все хорошо. Скоро самборский суд отдаст приказ арестовать Мортка.

— И то неплохо, — сказал Бенедя, но в душе он ощутил какое-то странное, неясное чувство — он, казалось, жалел Матия, которого в эти важные для всех рабочих минуты может радовать такое мелкое в конечном счете событие. Но скоро его мысль, которая во всем и всюду искала пользы для общества, для задуманного дела, уцепилась и за этот ничтожный факт. «А что, — подумал он, — если придать этому делу как можно большую огласку, если заинтересовать всех рабочих этой тяжбой бедного нефтяника с богатым предпринимателем (то, что за плечами Мортка стоял Герман, казалось ему совершенно естественным и очевидным для всякого) и если потом в самый разгар борьбы рабочих придут жандармы, закуют Мортка, посадят на телегу и торжественно повезут по Бориславу, — это должно подбодрить нефтяников, придать им силы и уверенности, укрепить у них убеждение: «И мы что-то можем! И мы хоть иногда можем кое-что сделать, если правда на нашей стороне!»

Он высказал свою мысль Матию, и Матий тотчас же согласился с ним. И действительно, в течение нескольких дней от Деркача и Бегунца, от братьев Басарабов и от самого Бенеди почти все рабочие Борислава узнали о процессе Матия; во всех кошарах говорили о нем, высказывали самые разнообразные догадки, как и чем он окончится. Все удивлялись смелости Матия, который отважился снова поднять это дело на свой страх и риск, после того как прокурор от него отказался, и это в значительной мере обостряло интерес к нему Правда, скоро новые и гораздо более важные события привлекли к себе внимание рабочих, но все же и от этого посева какое-то зерно упало и должно было со временем дать всходы.

Между тем приготовления к рабочей войне быстро окончились. Братья Басарабы наблюдали за перевозкой закупленного в Дрогобыче хлеба, пшена и других продуктов в свои потайные склады в Губичах, Бане и Тустановичах, где к этому времени были наняты крестьяне, которые должны были ежедневно подвозить определенное,' условленное количество продуктов в Борислав. Были куплены три огромных котла, в которых должны были варить кашу для рабочих; даже о полотне для шатров не забыли побратимы, чтобы было где поместить бесприютных, если хозяева, сговорившись, выбросят их из жилищ.

К субботе все было готово, и по всем кошарам пронесся радостный и вместе с тем тревожный шёпот:

— Настает пора! Пора! Пора!

Так, когда над полем спелой ржи пронесется легкий летний ветерок, кроткие, склоненные стебли еще сильнее наклонятся, потом поднимутся кверху, снова наклонятся, мерно покачиваясь, а полные ожидания колоски шепчут вначале тихо, а затем все смелее: «Пора! Пора! Пора!» А ветер мчится дальше и дальше, поднимая все новые волны, все шире разбегаясь, а с ним вместе все дальше, все шире, все громче несется благодатный шёпот: «Пора! Пора! Пора!» Двадцатью дорогами из Борислава спешили рабочие посланцы по селам и местечкам, разнося весть о новой войне. Их видели в Уровом и Подбужье, в Гаях и Добровлянах, возле Стрыя и в Медыничах, в Сам-боре и Турке, в Старой Соли и Двиняче, в Доброгосотове и Корчине. Их весть бедняки встречали с радостью, богачи — с насмешкой и недоверием; кое-где угощали их водкой и хлебом, кое-где спрашивали паспорта и грозили арестовать, но они без страха шли все дальше, не пропуская ни одного поселка, просили и наказывали не идти на работу в. Борислав в продолжение нескольких недель, пока они не окончат своей войны с хозяевами. Бесчисленные слухи поползли по селам об этой войне, путаные, страшные, какие обычно порождают великая нужда и безвыходное положение. То говорили, что бориславские рабочие задумали вырезать всех хозяев, то — что они хотят выгнать их из Борислава. Эти слухи дошли и до жандармов, и они начали рыскать по селам, грозя и заставляя молчать и разузнавая, откуда взялись эти слухи. Двадцать одинаковых донесений поступило в управление начальника уезда в Дрогобыче о каких-то таинственных людях, которые разносят по селам коммунистические идеи. Управление забеспокоилось и велело ловить их, но пока эта казенная переписка дошла по назначению, все наши нефтяники были уже в Бориславе, взбудоражив три или четыре уезда своими вестями. Долго еще рыскали жандармы по селам, ловили отпущенных на каникулы студентов и захожих городских рабочих, — им и в голову не приходило, что «коммунистическими эмиссарами» могут быть вот эти люди в грязных, пропитанных нефтью кафтанах и что «эмиссары», которых они ловили, не раз, ссутулившись и сгорбившись, спокойно проходили мимо них.