— А зачем вам это знать? — ответил колко Мортко.

— Ты уж не спрашивай, зачем мне это знать, — ответил Андрусь. — Тебе жалко сказать, что ли?

— Жалко… не жалко, но… — Мортко внимательно всматривался в Андруся, будто боялся нажить себе в нем нового врага.

— Говори же, если не жалко! — сказал Андрусь и встал над ним, как чёрт над грешной душой.

— Да что тут и говорить, пустое дело, puste Geschaft, и все тут! Помните, два года назад из шахты достали кости человека? По перстню узнали, что это был Иван Пивторак, муж хозяйки этой хаты. Он за год перед тем куда-то пропал. Ну, а Матию почему-то взбрело в голову, что это я виноват в том, что он упал в яму, ну, он и давай жаловаться на меня в суд. Он думал, что меня сразу же возьмут и повесят… Но в суде так не делается: если обвиняешь кого, так поди раньше докажи! А здесь как можно доказать? Ну, однако, благодарение господу, дело уже закончено! Слушайте, Матий, я еще раз говорю; зачем вам нужно было вмешиваться в это дело и тратить деньги на процесс? А теперь, когда вы проиграли, забудьте обо всем, и будем снова друзьями, как прежде. Ну, давай руку, старина!

Мортко протянул Матию руку.

— Я — тебе? — вскрикнул Матий. — Чтобы я положил свою руку в ту руку, которая моего Иванчыка со свету сжила? Нет, не дождешься этого!

— Вот видите, — сказал Мортко, обращаясь к Андрусю, — он все свое… Послушайте, Матий, вы не бросайтесь такими словами, потому что теперь, когда суд признал, что я не виновен, никто не смеет меня обвинять. Теперь я могу подать на вас в суд за оскорбление!

— Ну, подавай, подавай! — крикнул Матий. — Пускай меня повесят вместо тебя! А я, хотя бы десять судов говорили что угодно, все буду стоять на своем. Не кто другой, как ты, толкнул Ивана в шахту! И конец! А теперь уходи из хаты, потому что если у меня не хватит терпенья, может что-нибудь неладное выйти между нами!

Мортко пожал плечами и пошел. Но в дверях он еще раз обернулся, бросил презрительный взгляд на Матия и сказал:

— Глупый мужик! Он думал, что сделает мне что-нибудь этим процессом, а это еще не так просто сделать мне что-нибудь!

И с этими словами Мортко ушел. А Матий все еще сидел на лежанке, бледный, разбитий, дрожащий, сидел без мыслей и движения, а в голове у него, подобно мельничному колесу, тарахтело одно темное, пустое, холодное слово: «Пропало! Пропало! Пропало!» Андрусь Басараб подошел к нему и положил свою могучую руку на его плечо:

— Побратим Матий!

Матий поднял глаза и взглянул на него, как утопающий.

— Что это за дело такое? Что за процесс? Почему мы до сих пор ничего об этом не знали?

— Эх, пропало, все пропало! — ответил Матий. — Что теперь и говорить об этом!

— Нет, ты расскажи, тебе самому легче станет!

— О, не будет мне легче, не будет! — сказал Матий. — Пропало, и все тут!

— Да кто еще знает, пропало ли? — вмешался Бенедя. — Ведь можно проигранный однажды процесс начать вторично и выиграть! А здесь и вовсе, как видно из слов этого Мортко, не так плохо. Ведь ваше дело и в суде не было, только прокурор признал, что улик, необходимых для суда, нет. Значит, если будут доказательства, то и суд будет.

Лицо Матия прояснилось немного при этих словах.

— Так ли это? — опросил он выпрямляясь. Но какая-то тяжелая мысль вскоре снова навалилась на него и придавила к земле. — Нет, нет, нет, нечего и говорить! — сказал он. — Так или иначе, а все пропало. Три года прошло, — где я теперь возьму им лучшие доказательства? Довольно, довольно и думать об этом!

И он закрыл лицо руками, а из его глаз полились горячие, наболевшие слезы, потекли между пальцами, закапали на землю. Бенедя и Андрусь увидели, что сегодня с ним нельзя больше ни о чем — говорить, — удар был слишком сильный и неожиданный и сломил всю его твердость. Андрусь молча стиснул Бенеде руку, взял шапку и тихо вышел. Бенедя так же тихо разделся и лег на лавке, подстелив кафтан. А Матий сидел на лежанке, словно омертвелый, словно из камня изваянный.

Нефтяная лампочка все слабее и слабее мерцала на выступе трубы. В углах избы притаились глыбы мрака, казалось, ожидая мгновения, когда — погаснет лампа, чтобы обрушиться на хату и закрыть собою все сверху донизу.

Бенедя, как только улегся, так в ту же минуту под тяжестью множества сильных впечатлений этого дня уснул мертвым сном. Уже минула полночь, погасла лампа, тьма заполнила хату, а Матий все еще сидел на лежанке, закрыв лицо ладонями, без движения, без слов, без мыслей, ощущая в сердце только страшную боль, великую пустоту и еще живую рану, причиненную мыслью, что и в судах уже нет правды для бедного рабочего. Только на рассвете сон одолел усталое тело, голова его склонилась вниз, руки бессильно упали, и, улегшись на голой лежанке, Матий уснул на часок, пока не раздался по всему Бориславу утренний стук и звон, созывающий трудовой народ на работу.

В понедельник утром выплыло яркое солнце из-за розовых тучек, чтобы весь день снова палить и жечь нерасцветшую землю Подгорья. В блестящей легкой рессорной бричке, запряженной парой быстрых пегих лошадей, ехал Леон Гаммершляг из Дрогобыча в Борислав. Он был в прекрасном, радужном расположении духа, блестящие надежды возникали перед ним, росли, крепли, облекались в плоть и кровь. Мерное покачивание брички сладко убаюкивало Леона, а его собственные мысли и мечты делали весь мир в его глазах богаче и нарядней. Ну и наработался, набегался он за эти три недели, изведал немало тревог и волнений, повозился со всякими людьми, пока все-таки не добился своего — не схватил среди этой сутолоки золотую нитку, которая, может быть, приведет и его к клубку богатства! Его пребывание в Вене так или иначе было действительно одной из самых смелых и счастливых его спекуляций. Это была настоящая ловля золотой рыбки! Ну, и удалась же ему эта ловля как нельзя лучше! Леон заранее обдумал все подробности этой необыкновенной ловли, рассчитал время и деньги, чтобы все в задуманной им афере шло правильно, ловко и гладко, как часы. Главная суть его планов заключалась в следующем.

Проживающий в Вене бельгийский химик Ван-Гехт, который несколько лет работал над анализом горного воска, после долгих опытов изобрел такой способ его очищения, в результате которого очищенный воск утрачивал свойственный ему неприятный запах нефти. Небольшая примесь пчелиного воска придавала ему аромат, а еще одна химическая примесь — цвет обыкновенного чистого пчелиного воска. Этот новый фабрикат он назвал церезином и выхлопотал патент на право исключительного пользования своим изобретением. Образцы своего воска Ван-Гехт послал, между прочим, и святейшему синоду в Россию с запросом, может ли такой воск найти доступ в православные церкви, и с заверением, что в этом случае он мог бы поставлять его в большом количестве и по цене гораздо более низкой, нежели цена пчелиного воска. Синод ответил ему спустя некоторое время, что предложенный воск испробован, что он оказался ничем не хуже пчелиного и что в каждой православной церкви в России свечи из этого воска могут гореть без всякого ущерба для славы божией. В случае, если Ван-Гехт доставит много такого воска по дешевой цене, синод обеспечит ему большой сбыт в России. Имея это важное разрешение и патент на исключительное право пользования своим изобретением в течение семи лет, Ван-Гехт задумал добиться при их помощи миллионного состояния. До сих пор он был бедным техником, с большим трудом собрал деньги на устройство в Вене собственной небольшой химической лаборатории, в которой работал с одним лишь ассистентом, помощником, немцем Шеффелем. Поэтому и не удивительно, что теперь он решил как можно дороже продать результат, своего труда. С этой целью он объявил в торговых и биржевых венских газетах о своем изобретении и открытых для него широких рынках сбыта, приглашая «господ предпринимателей, фабрикантов и капиталистов, которые при его участии хотели бы осуществить выгодную сделку, вступить в соглашение лично или через посредство агентов с изобретателем Ван-Гехтом». Эго объявление произвело немалый переполох среди венских капиталистов, а особенно среди галицийских предпринимателей, которые давно уже грели руки возле бориславской нефти и бориславского воска. Вокруг убогой лаборатории Ван-Гехта, помещавшейся в нанятой им сырой квартире в подвале, забегали втихомолку и крадучись разные агенты, каждый старался обойти другого, и — никто из них не приступал прямо к делу, а только обнюхивал, как собака. Ван-Гехт видел все это, и хотя им все более и более овладевало нетерпение в ожидании желанного миллиона, он радовался, зная, что в мире предпринимателей так уж заведено: когда речь идет о каком-нибудь важном деле, оно прежде всего обнюхивается и ощупывается со всех сторон; никто никому не доверяет, все боятся друг друга, и хотя в погоне за прибылью каждый рад опередить своих собратьев, а если возможно, то и свалить еще того или другого «собрата» на землю, каждый старается ни в чем не подать виду другим, хотя, быть может, его и сжигает внутри всепожирающая горячка. Ван-Гехт хорошо знал это и старался и сам казаться безразличным. Он по-прежнему трудился со своим помощником в лаборатории, заходил иногда на биржу, но всегда держался в стороне, смирненько, словно бы это и не он. Однако он хорошо замечал, что его низенькая, приземистая и слегка обрюзгшая фигурка начинает обращать па себя внимание в мире властителей капитала.