VIII Вот теперь хозяин понял, как себе он навредил тем, что в злобе неразумной хвост у змея отрубил. «Эх, — подумал, — непременно помириться надо с ним, а то сгинет вся скотина, уплывет добро, как дым», — и сказал жене: «Поставь-ка у змеиного угла молока, чтобы удача снова в хату к нам пришла». Вот опять хозяйка ставит миску змею поутру. Змей же выползет, наестся — и опять к себе в нору. А хозяину все хуже, что ни день, то тяжелей, хоть топись! Вот он однажды подстерег, как выполз змей, и промолвил: «Змей мой милый! Что на нас с тобой нашло? Что мы ссоримся? Что делим? Позабудем гнев и зло! Что минуло, то пропало, хоть и горько нам пришлось; заживем в любви и в мире, чтоб, как прежде, нам жилось!» Змей на то ответил: «Хватит! Что прошло, то пронесло. Только как забудем горе, что нам на сердце легло? У тебя, как вспомнишь сына, что его не воротить, — пятка чешется, чтоб череп поскорей мне раздавить. Да и я, как только гляну на обрубленный мой хвост, — вгрызся бы в тебя зубами, так во мне лютует злость. Где уж нам с тобой сдружиться! Как тебе был дорог сын, так мне — хвост мой. И не нужно нам мудрить, искать причин. И пока живет в нас память, не привяжется твое сердце вновь ко мне, к тебе же не привяжется мое. Лучше нам навек расстаться! Без меня в своем дворе ты хозяйствуй, без тебя я проживу в своей норе». IX Пане — куме Любовицкий, ты, я знаю, голова! Верно, ты без пояснений раскусил мои слова? Тот хозяин — ваша Польша, ну, а змей — то казаки, что служили вам, рубили басурманские полки, что ходили за пороги, лезли и в Стамбул и в Крым, так что хану и султану в очи бил пожаров дым. И жилось тогда не худо: наживал богатство лях за казацкими плечами, а казак — в степях, в полях на свободе жил и каплю брал себе от молока, что сберечь и что припрятать помогла его рука. Но пошли раздоры. Полно нам мудрить, искать причин; мы терпели, вы терпели, ваш сгиб сын, и наш сгиб сын. Ну, скажи, как жить нам вместе? Как забыть былое зло, что кровавою межою по сердцам у нас прошло? Как к любви мы склоним сердце, злобой полное, — скажи? Где душа возьмет доверья после всех измен и лжи? Нет, приятель! Разойдемся, порознь лучше будем жить: ваша Польша — вашей будет, Украине — нашей быть. Вы себе пануйте дома на вине да на меду; ну а мы, бог даст, осилим и без вас свою беду! А пройдет лет сто иль двести, наши раны заживут, все обиды, споры, ссоры вешним паводком уйдут, — и взамен измен и распрей, не на лжи, не на крови, встанет сила общих целей, братства, дружества, любви. Мы, не в школе езуитской, в школе тягостной борьбы возмужав, — проложим сами добрый путь своей судьбы. Вот тогда-то час настанет кривду старую избыть, час настанет, кум любезный, нам о дружбе говорить. X
Морщишь брови? Стиснул зубы? Иль недуг тебя трясет? «Роса, — молвишь, — очи выест, пока солнышко взойдет?» Что ж, возможно! Но, признайся, это правда или ложь? На словах в любви клянемся, а за пазухою — нож? Дружба ли, что говоришь ты нам про братство, про любовь, про напрасно пролитую нашу кровь и вашу кровь, что пора, мол, помириться, память зла развеять в дым, — а ведь ты, я точно знаю, завтра едешь к хану, в Крым! Подбивать ты станешь хана, мурз — поганых подкупать, чтобы шли на Украину — с казаками воевать… Побледнел? Дрожишь? Не бойся! Знаю вас не первый год! Да ведь это ж — езуитской вашей школы цвет и плод! Знаю, кум: за той же самой пазухой, где ты привез королевское посланье, полное и клятв и слез, — королевское второе — к хану — есть письмо! И в нем он же хана заклинает, чтоб нагрянул к нам, как гром, чтобы хан гадюк казацких раздавить ему помог… Не дрожи, мой кум! А ну-ка, на прощание, дружок! Чарочку! Езжай счастливо! Хану кланяйся, мурзам! Да скажи, что коней нужно и дамасских сабель нам… Коль у них коней и сабель много, а своих голов им не жаль — пускай приходят! Ну, довольно! Будь здоров!» ‹1900› МОИСЕЙ Из поэмы |
