— Свидетели! Зачем? Для чего?

— Слушай же! Пью я, в шинке крик, гам, и вдруг рядом за перегородкой, в боковушке, кто-то застучал стаканом. Мой Мортко в тот же миг юркнул за перегородку. Слышу, разговаривают там. Мортко тихонько, кто-то другой — громко. Что за чёрт! Какой-то знакомый голос, совсем как у Ивана! Видно, пьяный, язык заплетается, но голос его. Я бросился к двери боковушки и нечаянно толкнул одного из тех, что меня угощали. Тот грохнулся на землю. Остальные подскочили ко мне.

«Ого-го, сват, ого! — ревут. — Что это ты людей толкаешь да с ног валишь? А?»

«Да я нечаянно!»

«Эге, нечаянно! — хрипит один из них. — Знаем мы таких!»

В эту минуту отворилась дверь боковушки, и в двери показался… готов хоть сейчас присягнуть, что в двери показался мой Иван, держась за дверной косяк… За ним стоял Мортко и держал его за плечи. Я снова рванулся к нему. Но в ту же минуту он исчез, дверь закрылась, а один нефтяник схватил меня за грудь.

«Берегись, сват, я тебе нечаянно между глаз заеду!» крикнул он и так хватит меня по голове, что у меня искры из глаз посыпались и в голове все перемешалось.

Помню только, что одному из них я вцепился в волосы и что остальные налетели на меня, как разбойники, и сбили с ног. Ясное дело, что их подговорил кто-то: ведь я их не знал, не видал никогда и ничего плохого им не сделал. Что затем было со мной, куда девался Иван, куда девались те два знакомых рабочих, не помню. Все померкло в моей голове.

Я проснулся дома, в постели. Марта сидит возле меня и плачет.

«Ну что, где Иван?» был мой первый вопрос.

«Нету».

«Но, может быть, он приходил домой?»

«Не приходил».

Смотрю я — она такая взволнованная, исхудалая, кожа да кости. Что за несчастье?

«Но ведь я, говорю, — вчера вечером видел его».

Она усмехнулась сквозь слезы и покачала головой.

«Нет, — говорит, — вы вчера вечером никак не могли его видеть. Вы вчера вечером лежали тут без памяти».

«Но разве сегодня не вторник?»

«Нет, сегодня уже пятница. Вы от самого понедельника с ночи лежите вот тут, как мертвый, в горячке и в бреду».

«А Ивана не было с тех пор?»

«Не было. Куда я только не ходила, кого только не спрашивала — никто не знает, где он и что с ним».

«Но ведь я его в понедельник видел в шинке».

Марта ничего не ответила на это, только пожала плечами и заплакала. Верно, бедняжка подумала, что это мне с перепою пригрезилось.

«Но ведь я его ясно видел своими глазами, чтобы мне так свет божий видеть!»

«О, если бы Иван был в тот вечер в Бориславе, он пришел бы домой», сказала Марта.»

«Вот это-то мне и странно. А в Тустановичах он был, не знаешь?»

«Был. Я расспрашивала тустановичских парубков. Был, говорят, сторговал поле и хату, а вечером могарычи пили, там и заночевал, а в понедельник пошел перед полуднем в Борислав, чтобы забрать у хозяина деньги. Вот и все, что я могла узнать».

Меня словно громом поразило. Как я ни был слаб и избит, нужно было вставать, идти узнавать, искать. Только что с того?

«А ты не знаешь, — спрашиваю Марту, — отдал он задаток за землю в Тустановичах?»

«Не знаю».

«Значит, надо пойти к хозяину, спросить, получил ли он оттуда деньги. К тому же сегодня выплата. Если он получил деньги, то, может быть, пошел с ними назад в Тустановичи либо в Дрогобыч».

Пошли мы вдвоем в контору Германа Гольдкремера — мы у него работали. Спрашиваем. Достал он книжку… «Получил ваш Иван Пивторак деньги». — «Когда?» — «В понедельник вечером». Вот тебе на! Поплелся я в Тустановичи, спрашиваю. Задатка не давал, с понедельника не был, хоть и обещал, что придет не позже как во вторник после обеда. Удивляются, в чем дело. Раздумали или что? Я рассказываю, что деньги у хозяина забраны и что ни денег нет, ни Ивана. Никто ничего не знает.

Пошел я в Дрогобыч, спрашиваю у знакомых. Никто не видел Ивана. Пропал бедняга. Как в воду канул. Спрашиваю Мортка, куда он исчез из шинка и что там делал. «Нет, — говорит, — неправда это, я и в глаза не видал Ивана. Ты, — говорит, — пьян был, в драке тебе собственная бабушка представилась, а тебе показалось, что это Иван». Начинаю узнавать, кто тогда был в шинке, что это были за люди, что меня били. Эге, как бы не так, словно сам чёрт слизнул их следы! На том дело и кончилось!

Ну, какая у нас пасха была, о том и говорить не приходится. Сколько бедная Марта слез пролила, господи! Всякая надежда пропала. Прошел месяц, другой — об Иване ни слуху ни послуху. Вскоре слышим — кое-кто из рабочих посмеивается, пошучивает: «Ловкий парень этот Пивторак: деньги забрал, женку оставил, а сам — куда глаза глядят!»

Вначале говорили это в шутку, а после некоторые начали и всерьез повторять. Я расспрашиваю: кто слышал? Кто видел? Неизвестно. Тот говорит: Микола видел. Микола говорит: Проц мне сказал. Проц говорит: Семен от кого-то слышал. Семен не помнит, от кого слышал, но сдается ему, что от Мортка, надсмотрщика. А Мортко все отрицает и всем в глаза плюет.

Как вдруг через два года, в прошлом году весной, достали из одной старой шахты кости. Узнали мы по колечку на пальце да по кожаной сумке на поясе, что это был Иван. Сумка была пуста — очевидно, ножом разрезана. Застряла у меня тогда в голове мысль и до сих пор меня не покидает. Нехорошая мысль, очень грешная, если несправедливая. Прикинул я все в уме и говорю себе: это никто, как Мортко; сначала подпоил Ивана, подговорил каких-то людей, чтобы меня довели до беспамятства и избили, а затем ограбил его, бедного, и бросил в шахту. Начал я снова расспрашивать повсюду, а когда спустя два дня приехала комиссия осматривать кости, пошел я и начал говорить все, как на исповеди. Паны слушали, слушали, записали все в протокол, вызывали кое-кого: Мортка, Иваниху, шинкаря, снова писали протоколы, а затем взяли да и арестовали меня. Я не знал, что со мной хотят делать, зачем меня тащат в Дрогобыч; впрочем, думаю про себя: «Что же! Может быть, так и надо». Радуюсь, дурень, своей беде. Продержали меня около месяца, вызвали два раза на допрос, а потом выпустили. Прихожу я домой. Что слышно? Ничего. Вызывали еще раз Мортка, Иваниху, из Тустановичей троих. Говорят, что передали все в Самбор, в высший суд. Ну, и этот суд тянется уже больше года, а ему еще и конца нет. Эх, и натолкался я за это время по всяким панам! В Самборе был раза два, а в Дрогобыче сколько!.. Адвокату что-то около пятнадцати ренских дал.

«Так что, — говорит он, — возможно, миляга, что этот вор Мортко прибрал Ивана, а деньги себе взял. Но в суде надо доказать точно, обстоятельно, а всего того, о чем ты здесь говоришь, еще недостаточно. Ну, а впрочем, — говорит, — надо попробовать. Если какой-нибудь умный судья возьмет это дело в свои руки, то, может быть, докопается до чего-нибудь».

Ну, видно, не докопался. Какой-то бестолковый и непонятливый этот самборский судья! Тьфу! Спрашивает о том, о сем, пятое через десятое, — видно, не знает, с какого конца взяться за это. А впрочем, кто его ведает, может быть и знает, да не хочет!..

А здесь, в Бориславе, затихло все, словно горшком кто прикрыл. Мортко вначале, как видно, страшно перепугался, ходил бледный, как смерть, меня и не замечал. Но после осмелел, начал смеяться надо мной и досаждать мне так, что я принужден был бросить работу у Гольдкремера и перейти вот сюда, к Гаммершлягу. Хотя они, разумеется, оба волчьей породы!.. Так Мортко и вышел сухим из воды. За ним, видите, стоит сам Гольдкремер, богач известный, — где бедному нефтянику на него управу найти!.. А мы что! Иваниха бедная с ребенком — в прислугах, а я здесь — в этом пекле, и уж, видно, до гроба из него не вырвусь. Да и не этого мне жаль! Что там я! Меня другое мучает: что вот погиб человек, пропал ни за понюшку табака, а этому злодею хоть бы что, ходит себе и смеется! Меня то грызет, что для бедного рабочего нет правды на свете!..

Матий умолк и, тяжело вздохнув, опустил голову. Андрусь и Бенедя тоже молчали, подавленные этим простым, но таким безмерно тяжелым рассказом.