— Может быть, партизаны?

— Нет… Партизаны так не ходят.

— Ну, может, из плена?

— Из плена? Тоже нет… Пленные большей частью без оружия. Бывает, но не у всех.

— Ну кто же? Полицаи?

— Где там? Те и носа не высунут в такую метель да еще в нашем лесу.

И тут Остап вспомнил про голос, показавшийся ему знакомым.

— Ну, знаешь, вылитый он! Я же этого человека и не видя, по одному голосу узнаю.

Мирон Иванович подумал немного:

— Нет, не может быть! Не может быть! Сколько времени прошло! Да и как он мог здесь очутиться? Это тебе просто померещилось.

— Все может быть… Поживем — увидим!

В доме господствовала тишина. Ее нарушало только легкое дыхание ребенка, спавшего на кроватке. Порой начинало жутко гудеть в трубе. Жарко горели в печке смолистые поленья, постреливали искрами, разгоняя по стенам трепетные тени.

— Спит? — спросила девушка, кивнув на кроватку.

— Угомонился… Что ни день, все допытывается, где отец. Про мать уж не спрашивает. От людей услышал, что матери ему больше не дождаться, ну и успокоился. А я гляжу на него, и сердце у меня заходится: где это было видано раньше, чтобы такому малышу да столько пережить на своем недолгом веку? Да что пережить? Увидеть собственными глазами! Это ведь и взрослому не по силам. Как пришли эти выродки, как начали глумление да издевки над людьми, так у меня сердце оборвалось, словно замерло. Ни слез тебе, ни отчаянья! И слезы выплакали и сердце высушили. Как же теперь жить?

— Нет, тетечка, оно не совсем так, как вы говорите. Сердце попрежнему у каждого из нас. И никто его не высушит. Оно только очистилось от мелочей, от суетности. Одно теперь в мыслях у нас, одно и на сердце: как нам выстоять, как вызволить и себя, и землю нашу от поганых пришельцев. Этим только и живет народ, этим только и дышат наши люди. — Надя вздохнула: — Сколько труда положено за советские годы! И горе было, и нужда, и столько врагов преграждало нам путь. Все преодолели, а своего добились. Вышло так, как предсказал Ленин. Недаром наша деревня Болотянка стала называться «Ленинский путь». Вот куда мы шагнули! А сколько болотянцев прославилось на всю страну! Вы вот на ферме были самой обыкновенной телятницей, а о вашей работе говорили в Минске, писали даже в Москве. И так почти с каждым. Лишь бы он работал умело и добросовестно.

— Верно ты говоришь, Надя! — тихо промолвила Заслонова. Вздохнула, незаметно провела ладонями по лицу, словно сгоняя дремоту.

Она слушала Надю и не перебивала ее. Тетка Аксинья хорошо понимала: надо человеку высказаться, все думы свои, все обиды выложить. О них не станешь говорить с каждым встречным. И не всюду это скажешь. Слушала, а у самой в голове роились мысли и о минувшем и о нынешних днях. Нельзя сказать, что жизнь баловала ее. Только начала было налаживать житье, как мужа призвали на германскую войну. Нагоревалась тогда в солдатках с малым сынишкой на руках. Вернулся Сергей с войны, тут бы и зажить в радости! Да вернулся он больным, газами отравили его немцы. Совсем ослабел человек. Потом революция пришла. Такой разворот начался, жить бы да жить! Которые лес валили на срубы, новые хаты ставили. Попытались и кулаки поначалу кое-чем попользоваться: и хаты ставили, и продавали их, да еще изловчились кое-что урвать из панских имений. А у Сергея только одна забота, что по комитетам, по собраниям разным да съездам. Очень уже человек заботился о справедливости и все советскую власть в деревнях устанавливал. Горячий был человек, старательный, уже в большевиках ходил в те годы. Не очень щадил свое здоровье, болезнь запустил. А вскоре и совсем занемог. И, почуяв, что уж недолго ему тешиться на этом свете, сказал ей:

— Ты, Аксинья, не очень заглядывайся на все эти срубы-хаты. Мы такой дом с тобой построим, что будет солнце в каждом окне, да от того солнца переведется вся кулацкая порода. Ты не гляди, что он перед тобой выхваляется своими срубами и нажитым добром. Большой мор придет на них, неминуемый.

И уже тише, словно с просьбой к ней, своему человеку:

— Об одном прошу: держись большевиков. Они тебя никогда не дадут в обиду. Да за большевичком моим присматривай, учи его. Плохо нашему брату без света, без разума.

«Большевичку» шел тогда восьмой год.

Вскоре после этого довелось Аксинье перейти на вдовий хлеб. Всего хлебнула в жизни. Поглумились и кулаки, насмехались в свое время. Дразнили порой: «Где ж это твой дом, тот, что с солнцем в каждом окне? Что-то ты не очень видишь это солнце!» Она либо молчала, стиснув зубы, а если уж скажет, то такое, что приводило их в ярость, и они начали ей угрожать:

— Ты гляди, баба, как бы тебе… Мы тебе покажем коммунию!

Но она была не из пугливых:

— Руки у вас коротки, да и те еще укоротим!

И слова ее сбылись. Укоротили. Да так укоротили, что и следа от них не осталось.

А солнце, о котором мечтал когда-то Сергей, оно и не заходило никогда в ее окне, а набиралось все больше и больше силы. И все черное, все грязное, что тянулось от старых дней и еще мешало людям, постепенно отходило, пропадало. И действительно, в каждое окно начало заглядывать это Сергеево солнце. На одно только и жаловалась иногда Аксинья, что в свое время не одолела науки, не сильна была в грамоте. Все свое внимание отдавала сыну, чтобы выполнить последнюю волю мужа. И сын, Костя, учился. Окончив семилетку, работал слесарем, потом машинистом. В последние годы стал инженером. Порой, выслушав выступление матери на колхозном собрании, говорил ей:

— Вам бы грамоту одолеть, вы бы такими делами ворочали, на всю республику, не меньше.

— А что ты думаешь, сынок! В нынешнее время нашему человеку всюду ход. Но уж не в мои годы. Вам, молодым, все дороги открыты. Так оно и должно быть.

Сын пытался убедить ее перейти жить к нему:

— Никаких вам хлопот и забот. Хоть отдохнете немного.

— Что ты, сынок. Не привыкла я к легкому хлебу. Еще рано мне в дармоеды записываться. Тут я при деле, и работа моя мне по силам. В гости к тебе — могу. В нахлебники, в лодыри — не по моему нраву. Если и ослабею, люди наши меня не оставят. Вон какое стадо я вырастила своим трудом. Да и к другому руки приложила. Всюду есть моя доля. Без хлеба никогда не останусь.

Сколько ни уговаривал сын, так и не пошла. Как это человеку быть без дела? А сама в шутку пробовала наступать на сына:

— Не пора ли тебе, сынок, и о семье подумать? Сколько девчат хороших — и разумных, и красивых. Самое время хорошую жену себе выбрать. Вот это было бы для меня в самом деле утехой. Не таясь скажу — очень я ладу этой перемены в твоей жизни, да и по годам мне в самый раз подаваться в бабки. Понянчила бы хоть внуков…

И сын шутливо отвечал:

— Успеем, мама, с этим делом. Торопиться некуда.

— Да не в спешке дело. Ты уж не мальчик, гляди, под тридцать тебе подбирается.

— Не прозеваем, мама.

— Смотри!

И очень обрадовалась, когда ее замысел и планы стали близкими к осуществлению. Материнским сердцем почувствовала, что приглянулась сыну дочь Остапа Канапельки — Надя. Почтенная семья, трудолюбивая, люди что надо. Опять же учится Надя, человек, можно сказать, образованный. И поглядеть на нее — глаз радуется: стройная девушка, и хороша собой, и здоровьем не обижена, и характера уживчивого, серьезная девушка, умеет с людьми обращаться. Уж сколько лет знакомы. Переписываются. Летом часто встречаются. Одним словом, друг без друга обойтись не могут. Сын даже признался, что они сразу поженятся, как только Надя окончит учебу, доктором станет. И мать одобрила такой план. Люди относятся к жизни серьезно, не то что некоторые другие: не успели оглянуться — и скорее в загс. А возвращаются оттуда — и уж сразу не сошлись характерами. Бывает и так в жизни. Нет, тетка Аксинья против этого. Кто так делает, тот и себя и других не уважает. Дурь это, несерьезно..

Тетка Аксинья думает о сыне, припоминает, где он теперь, что с ним. Уже сколько месяцев она его не видела. Как началась война, так и подался он туда, на восток, вместе с Красной Армией. Конечно, лучше, что он там: не видит погани этой, не видит ужасов, которые творят эти озверелые чужаки.