Комендант стоял растерянный, бледный и все силился понять, что же происходит у него на глазах, не кошмар ли это. И совсем уж непонятно было поведение конвоиров: стоят с автоматами и смеются. Комендант было кинулся к ним, бешено крича:

— Стреляйте, стреляйте скорее! Они же вас убьют!

И один из конвоиров спокойно ответил ему:

— А ты не торопись, комендант, мы и выстрелим, когда придет твоя очередь.

А другой сказал:

— Отдай пистолетик, комендант. Он тебе теперь без надобности.

Тут комендант сразу обмяк, и крупные капли пота покатились по его лицу. Он, наконец, понял все.

— Документы!

Дрожащие пальцы торопливо скользили по карману, доставали бумажки.

— Не эти! Документы комендатуры!

— Канцелярия, канцелярия, господин… партизан…

— Ну веди в канцелярию.

Сипак, потерявший голос, ссутулился, дрожал, как в лихорадке, и все старался спрятаться за спину коменданта. Мелькнула какая-то нелепая мысль, что хорошо бы теперь стать мышкой, скользнуть бы куда-нибудь в дырочку, в щелочку под гумно, затаиться там, а оно бы все и прошло, прокатилась бы эта страшная гроза. И когда коменданта повели в школу, Сипак сжался в комочек, стушевался и бочком-бочком подался было к школьной поленнице — в самый раз уйти оттуда подальше от этих незнакомых людей и полной грудью вдохнуть вольный воздух там, за оградой. Тут же так не хватало его, этого воздуха. Даже пригнулся, чтобы ноги расправить для быстрого бега.

Но чья-то рука — и не сказать, чтобы очень почтительно, — взяла его за шиворот, приподняла.

— Беспорядок чинишь, Мацей Степанович, беспорядок. Отчета не сдал, а собираешься в бега?

И хотя бы одна знакомая душа попалась среди этих людей, расспросить бы ее хотя, что и к чему. Стоял сейчас Сипак притихший, успокоенный, жалобно скулил:

— Ах, боже мой! Ах, боже мой!

— И то хорошо, Мацей Степанович, что хоть теперь ты бога вспомнил. В самый раз в таком положении вспомнить о нем.

На какой-то миг вернулось к Сипаку ясное сознание. С перекошенным от страха лицом, не попадая зуб на зуб, он спросил:

— Скажите, кто же вы такие?

— Кто, хочешь знать? Ты же человек догадливый, сам понимать должен. Но можно и сказать: советская власть мы. Та самая власть, которую ты вознамерился кончать!

— Ах, боже мой, боже мой!

— Побожкай, побожкай, душа собачья!

От гитлеровцев и полицаев в живых почти никого не осталось в деревне, кроме коменданта и Сипака, с которых теперь снимали допрос партизаны из специальной группы, посланной сюда батькой Мироном. Людей подобрали все больше не знакомых для жителей деревни, чтобы никто не узнал их и чтобы гитлеровцы потом не очень придирались к жителям: напали какие-то неизвестные люди — и все.

Из гарнизона уцелел только Семка Бугай. Забравшись в чей-то огород, он аппетитно уплетал бобы и спелые маковки, которые были его излюбленным лакомством. И хотя подчас признавался Семка, что он не очень горазд на выдумку и что в голове его частенько, как в пустом огороде — ни репы, ни моркови, — все же, услышав стрельбу на школьном дворе, он оставил бобы в покое и забился, как уж, в коноплю. Там и просидел до поздней ночи. Видел, как повели партизаны коменданта и Сипака. Заметив свое начальство, он еле не высунулся из конопли, чтобы радостно крикнуть им:

— И я тут!

Но во-время спохватился, промолчал, натужно думая, сморщив лоб, заросший со всех сторон густыми волосами. Даже в пот бросило Семку от тяжелых этих дум, и сразу легче стало, когда, наконец, додумался:

— Должно быть, удирать надо. Дела, по всему видать, скверные!

И Семка Бугай тихо пополз по меже, выбрался за околицу и побежал со всех ног, часто озираясь на деревню.

Поутру на берегу реки собрались почти все люди из отряда батьки Мирона. Ждали его самого. Но Апанас Рыгорович Швед, еле взобравшийся на кручу, известил, что Мирона, возможно, не будет.

Коменданта и Сипака привели на береговую кручу. Далеко внизу бурлила, пенилась река Стремительные воды с глухим шумом наваливались, подтачивали берег, расходились пенистыми водоворотами. Словно с тяжелым вздохом сползали и скрывались под водой подмытые пласты земли, оставляя на поверхности пузыри и грязную пену. Река бурлила в водоворотах, яростно вырываясь из них на простор, и, вольная, могучая, неудержимо мчалась дальше в утренней тишине лесистых берегов.

Сипак глядел, как зачарованный, на стремительное течение, на раскидистые дубы на противоположном берегу, на кудрявые, в сияющем серебре облачка над лесом. Как хорошо жить под этими облачками, ходить, двигаться, вдыхать аромат соснового бора, прислушиваться к шелесту листвы и глядеть, как играет утреннее солнце на живой воде, как целует оно березовый лист, как сверкает оно золотом в душистых подтеках смолы на медно-ствольных соснах.

«Жить, только жить!»

Эта мысль — единственная, что осталась от прошлых лет, от пройденных дорог и тропинок.

А против них двух стояло несколько человек с винтовками. До сознания доходили отдельные слова:

— За измену Родине… за страшные преступления перед советским народом… присуждается к смертной казни!

Последнее слово вспыхнуло, как молния. Сипак заерзал на месте, потом упал на колени, пополз, завопил:

— Родненькие, сжальтесь! Все, что прикажете, буду делать, ручки лизать, ножки лизать, только не убивайте.

— Встань, шелудивый пес! Хотя бы смерти посмотрел в глаза по-человечески! — прозвучал суровый голос Андрея Силивоновича.

И тут же послышался другой голос. Это вмешался Павел Дубков.

— Подождите, подождите, сучки-топорики!

— Чего там ждать? — послышались недовольные выкрики. — Дело ясное, приговор вынесен, только и всего!

— Что всего? А имеем ли мы право стрелять эту псину?

— Не имеем, родненький, не имеем, голубчик! — заскулил Сипак, почувствовав какой-то проблеск надежды в словах Дубкова.

— Ну вот, и подсудимый говорит, что не имеем права.

— Да брось ты дурака валять!

— Дело не в дураках, а в том, что надо разобраться: за какие-такие заслуги должны мы на него пулю тратить? Служил он фашистам? Ясное дело, служил. Усердно? Как пес. Был холуем? Был… Жалко на него пулю тратить. Не стоит он пули, не стоит!

— Не стоит, голубок, родненький, не стоит…

— Вот видите, он сам говорит, что не стоит… Гитлеровца мы расстреляем, так он же хотя присягу принимал своему фюреру, а этот же, видать, без присяги лизал немцам сапоги.

— Истинную правду говорите, голубок мой родненький… Никакой я присяги не принимал, ей-богу не принимал.

— Я же говорил вам! Человек еще, можно сказать, не оформился как следует, а мы… расстрелять… Так не присягал, говоришь?

— Ах, боже мой, не присягал!

— Так примешь, гадина? — и в голосе Дубкова исчезли шутливые нотки. — А ну, вояка, скидай штаны! Скорее! Скорее! — скомандовав он коменданту. — Да поживей, целы будут твои штаны, еще тебя переживут.

— А ты, — скомандовал он Сипаку, — принимай присягу! Целуй, сука!

— Аи, боженька, не могу!

— Что тут у вас творится? Базар, что ли? — раздался суровый и властный голос. Люди молча расступились перед Мироном, который только что переправился на лодке с того берега. Кто-то ответил ему:

— Сипак присягу принимает.

Мирон мельком взглянул на гитлеровца, на Сипака, сразу понял все. Нахмурившись сразу, приказал:

— Сбрасывай в омут! Гитлеровца, как приказано, расстрелять!

Дубков начал было оправдываться:

— Да оно, дядька Мирон, не повредит. Услыхав про такую присягу, любой староста на край света удерет.

— Они и без того на тот свет поубегают! Кончайте дело!

Люди двинулись к Сипаку. Он увидел, что сейчас уже пришел ему неминуемый конец. Не решаясь спрыгнуть, он спустил ноги с кручи и, держась руками за пучки травы, медленно пополз вниз на животе. Пучки травы вырывались с корнем. Сипак скользнул по круче и торчком полетел в пучину. Комендант не стал ожидать расправы и, надеясь, видно, спастись вплавь, бросился вслед за Сипаком. Бойцы вскинули винтовки.