С такими же мыслями шли люди из отрядов машиниста Анатоля и Игната. Их можно было отличить по одежде. Здесь встречались к черные форменки железнодорожников, промазученные шапки деповцев, обычные пальто рабочих.

За ними шли партизаны из отряда Кияна. Отряд выделялся своим воинским видом и выправкой. В рядах партизан было много милиционеров, военнослужащих. Слегка прихрамывая и расправляя на ходу свои пышные усы, Киян чеканил шаг под звуки церемониального марша и вместе с ним все бойцы отряда так отбивали шаг, что дрожала мерзлая земля около трибуны. От командира не отставал и комиссар Синица: нога в ногу, руки по швам, глаза направо, на трибуну. Видно, тяжело давался этот шаг немного болезненному Синице, капли пота поблескивали на лбу под навесом барашковой шапки, не очень воинственно надвинутой на затылок.

Василий Иванович встретился взглядом с глазами комиссара, тепло усмехнулся ему одними углами глаз, словно хотел сказать: держись, комиссар, держись, каждый шаг наш служит примером, каждый поступок — образцом, каждое слово — призывом.

А люди все шли и шли.

Проходил молодежно-комсомольский отряд партизан-разведчиков. Тут были и парни и девушки. Комсоргом отряда была Майка Светлик, которая больше не работала в штабе, — она давно уж просилась в боевой отряд. Она прошла мимо трибуны радостно взволнованная. И все они, юноши и девушки, только сегодня принявшие боевую присягу, казалось, слились в едином стремительном порыве, и возглас их перед трибуной «За Родину, за Сталина, за победу!» проник во все сердца и связал их воедино.

Василий Иванович ощутил, как потеплело у него на сердце, так что-то светлое, весеннее будило мысли. Наклонившись с Андрееву, шепнул ему на ухо:

— Вот бы нам быть такими, кажется, землю сдвинули бы места и единым махом сбросили бы с нее всю поганую нечисть.

Александр Демьянович улыбнулся и взволнованно ответил:

— Если мы способны, брат, на такие чувства, значит, еще не состарились… Значит, не последние на свете, и сетовать нет у нас оснований.

А люди все шли и шли.

После окончания партизанского парада на улицах до поздней ночи гремели гармони и бубны. Ни мороз, крепчавший к вечеру, ни снежные сугробы, в которых чуть не до крыш увязли хаты, не могли помешать веселой партизанской гулянке. Молодежь пела, водила хороводы. И вихрилась под ногами снежная пыль, когда лихо отплясывали метелицу или лявониху.

Даже старый Пранук, который вывел коней на водопой к колодцу, услышав залихватскую лявониху, так притопнул ногой, что поскользнулся на обледенелой горке и нельзя сказать, чтобы очень уж торжественно, съехал сидя в снежный сугроб. Но отнюдь не растерялся перед нечаянными свидетелями его конфуза, стоявшими вблизи женщинами, и, проворно поднявшись, напустился на коней:

— Ну и характер, нет на вас управы! Ты его веди которого, а он вырывается…

Женщины у колодца бросились помогать деду поить коней, словно и не заметили его конфуза.

А в хатах сидели пожилые партизаны, вели с хозяевами долгие беседы о своих боевых делах, о фронтовых новостях.

Возле школы устроили целый спектакль. Группа затейников показывала Гитлера и его генералов, как собирались они взять Москву и что из этого вышло.

Представление шло под аккомпанемент гармоник. Одни частушки сменяли другие. Партизаны не обошли своим вниманием ни Гитлера, ни Риббентропа, ни хромого Геббельса. Досталось и фашистам, и всем фашистским прихвостням: старостам, бургомистрам и полицаям.

Возле школы стоял такой дружный хохот, какого уж не слышали в селе с начала войны.

Мимо проходили Василий Иванович и Андреев. Приостановились на минутку, прислушались. Василий Иванович задумчиво сказал:

— Очень хороший признак, Александр Демьянович, когда народ смеется.

— Народ чувствует свое огромное превосходство над фашистами, свою силу, свою правоту. А это тоже оружие, и сильное оружие!

До глубокой ночи шумела партизанская улица.

Поутру, когда еще не угасли на небе звезды и февральский мороз крепко хватал за щеки, отряды выходили из села, растягиваясь в нескончаемую колонну. Где-то справа на сумрачном зимнем небе догорало зарево пожара.

— Видно, правая колонна выкуривает откуда-то немецкие гарнизоны, — произнес кто-то, ни к кому не обращаясь.

И все, взглянув на это далекое зарево, сразу проникались привычными думами о предстоящих походах, будничных боевых заботах, борьбе с ненавистным врагом.

Где-то в голове колонны зародилась песня. Была она сначала будто робкой, нерешительной. Но ее подхватили сотни и тысячи голосов, и, будя сумрачные просторы полей, она поднялась, крепла, ширилась. И на крыльях песни взлетели людские сердца, соединенные в едином порыве, и стремительно понеслись навстречу будущему. Было оно еще неизведанное, это будущее. Но верили все: будет оно светлым и радостным и принесет оно счастье великих побед.