— Ты ж хотя побереги малого. Когда найду место поуютнее, возьму его туда.

Было уже за полночь, когда он перебрался за реку и лесными тропинками направился к Остапу Канапельке.

Прошло около недели. Никаких особых новостей не слышно было в деревне. Сипак, первые дни после пожара не показывавшийся на глаза людям, опять начал сновать по улице. Правда, он теперь не выходил один. За ним всюду следовал Семка Бугай, плечистый и рослый детина, в засаленном, с чужого плеча, мундире, вываленном в соломенной трухе, в перьях. Этот полицай, где бы он ни был, какое бы поручение ни выполнял, всегда жевал что-нибудь и всюду искал, чем бы поживиться, не ожидая особых приглашений. И если ему приходилось бывать со старостой в какой-нибудь хате, каждая хозяйка, едва заприметив Семку на улице, торопливо прятала подальше все съестное.

Семка Бугай был на диво послушным и аккуратным полицаем, точно выполнял любое поручение и страшен был, когда его слепую звериную силу направляли на какого-нибудь человека.

— Бить? — коротко спрашивал он в таких случаях.

И даже лицо его менялось тогда. Откуда только бралась лютая злоба? Глаза загорались, с лица сходила сонная одурь. Семку Бугая прислал Сипаку сам Клопиков. Он выкопал его где-то среди выпущенных из тюрьмы уголовников. Видно, те и выбили из Бугая последние остатки ума и совести, которых и раньше у Бугая было не слишком много. И осталась у него только одна медвежья сила, неутолимая жадность к еде, а в редкие минуты просветления от сонной одури — смутное желание что-то делать, кого-то бить, на ком-то израсходовать избыток сил. Сипак приблизил к своей особе Семку Бугая после неудачных попыток вывести в люди, как он говорил, своего племянника Сидора Бобка. Несмотря на то, что Бобок всячески отнекивался, Сипак уговорами и угрозами заставил его сделаться полицаем. Но когда Сипак приказал ему однажды пойти и арестовать солдатку, отказавшуюся отдать свою корову на поставку гитлеровцам, Бобок наотрез отказался:

— Я на такие дела не гожусь. Чтоб у человека последнюю корову отнять да детей голодными оставить, где это видано?

Сипак еле сдержался, чтобы не броситься на племянника с кулаками.

— Да я тебе, дурья твоя голова, расстрелять ее прикажу, и ты должен это сделать!

— Убийцей я еще никогда не становился!

— Она же бесчестит меня Начальником меня не признает перед всем народом.

— И хорошо делает… Не такой уж с вас большой начальник!

— Так она же немцам не подчиняется и знать не хочет про ихние законы.

— А кому эти законы нужны? Для вас разве? Вас же таких очень немного. А народ же не против…

— Не против кого?

— Известно: не против нашей власти…

— Какой это нашей?

— Это все знают, какой… Советской власти!

— Ах ты, душа твоя злодейская! Был злодеем, злодеем и остался. А я думал его в люди вывести, житье ему, дураку, человеческое устроить.

— Собачье, хотите сказать! А злодеем меня нечего попрекать. У вас все учился, как сложа руки сладкого куска добиваться. Как на чучело, глядели на меня люди… И правильно глядели и правильно называли: Бобок-лежебока, Сидор-хуторянин… Такая уж удача выпала мне в жизни через вашу, дядечка, науку.

Сипак стоял растерянный, силился что-то сказать, но только разевал рот и брызгал слюной. Наконец, отдышался, отсопелся и пошел сыпать, как из молотилки:

— Да знаешь ли ты, выродок, перед кем ты стоишь? Перед Мацеем Степановичем Сипаком! Понимаешь, Си-па-ком! Да я тебя могу единым духом растоптать, как букашку, раздавить тебя, как блоху… Мое имя когда-то на всю округу гремело. Мне пожимал руку сам становой пристав. Мы с самим земским начальником знакомство водили! Мы-ста с самой пани Плющицкой чаи распивали, и она мне кумой доводилась. Мы-ста…

— Было, дядька, мы-ста, да стало чисто! — И даже ладонь поднес ко рту, раскрыл ее, дунул: — Вот что с того мы-ста осталось… тьфу!

Сипак хотел еще что-то сказать, он только входил в раж. Но презрительный жест племянника сразу оборвал его красноречие. Он даже сплюнул от злобы:

— И в кого только этот остолоп пошел? У-у, негодная твоя душа! — Он сердито хлопнул дверью и вышел из хаты, чтобы немного остынуть и успокоиться после этого разговора, да и здоровье поберечь надо.

С тех пор он уже не поручал племяннику ответственных дел. Посылали Сидора Бобка собирать по деревням яйца, кур для гитлеровцев, конвоировать подводы с продуктами, которые направлялись в город. И частенько с этими подводами приключались разные случайности. Редко попадали они в город. Обычно возвращались, не достигнув цели. Где-нибудь на полдороге выходили из леса вооруженные люди, останавливали обоз, сгружали все, что было на возах. Связав подводчиков, укладывали их на подводу, повернув коней обратно в деревню. И сколько раз уже возвращался Бобок без груза и без винтовки, крепко привязанный веревками к возу. Случалось, что он возвращался и с изрядными синяками под глазом, солидными шишками на лбу или на затылке. И когда его отвязывали, прихрамывая, шел к Сипаку и решительно заявлял:

— Пускай она сгорит, такая служба, чтобы из-за нее мне все внутренности поотбивали!

Сипак пробовал утешить племянника:

— Ничего, ничего, никакой службы не бывает без неприятностей… Привыкай!

— Хорошее дело: привыкай! А мне все печенки отбили.

А однажды совсем исчез Сидор Бобок. Подводы вернулись назад порожними, и на вопрос Сипака, куда же девался его племянник, подводчики в один голос заявили:

— Должно быть, убили его партизаны. Ну так кричал, так кричал. Видно, сильно били его там, в лесу.

Где-то в глубине души шевельнулось у Сипака что-то похожее на крупинку жалости: что ни говори, а своя кровь… И хорошо ли поступал он, Сипак, что ускорил кончину своего родного племянника, посылая его в такие опасные поездки? Пускай бы уж лучше слонялся здесь, около комендатуры, стерег бы скот, который пригнали немцы и полицаи из разных деревень, или занимался еще какими-нибудь мелкими делами. Но шевельнулась и другая мысль: может, оно и к добру, очень уж нескладно получалось все у этого человека, да и мысли у него были, не дай бог, какие мысли. Узнали бы о них немцы, не обошли бы они тогда своей милостью его, Сипака, душу. Лучше подальше от их милости. Может, оно все и к лучшему вышло. Спокойней оно так для души и для дела.

После того как исчез Сидор Бобок, полицаи не досчитались на своем складе нескольких ящиков патронов и еще кое-чего. Об этом они не решились сказать Сипаку, так как он не очень благоволил к таким делам и была у него тяжелая рука за разные неполадки и провинности. Промолчали.

А в то время, когда Сипак думал о неизвестной судьбе своего незадачливого племянника, Сидор Бобок слезно жаловался бывшему председателю колхоза Андрею Силивоновичу Лагуцьке. Беседа у них происходила в лесу, куда привели или, вернее будет сказать, против воли партизан сам явился Сидор Бобок.

— Не было у меня, Андрей Силивонович, такого уговора с вами, чтобы каждый раз из меня душу выколачивать!

— Какая там душа? Били ж всегда для приличия, чтобы перед немцами тебя же самого оправдать. Только для вида били.

— Хороший вид! Мне от этого вида всегда одно затемнение в глазах. Не успеет один синяк под глазом сойти, как мне хлопцы и другой глаз подбивают… Это тебе, говорят, для равновесия и для лишнего авторитета перец немцами… Сгори он, такой авторитет, заодно с немцами!

— Зря обижаешься, Сидор. Ты же сам знаешь, что били тебя хлопцы для отвода глаз, шутя, можно сказать.

— Хорошенькие шуточки! Вот они, эти шутки, — и Сидор с отчаянием задрал рубаху. — Вот полюбуйтесь этим видом!

Вся спина и худые бока Сидора были испещрены синими полосами и пятнами.

— Я сам дивлюсь, в чем еще душа у меня держится. Другой на моем месте после такого угощения давно бы отправился на тот свет. А я еще терплю… держусь. Они, ваши хлопцы, и про всякие уговоры забывают: когда бьют, то бьют на совесть! А другой, как разойдется, того и гляди, саданет под ложечку, и дух с тебя вон. Ты ему шепчешь: бей, да по закону, как было договорено. Мундир, говорю, мой трепли, а души моей не задевай, не задевай шкуры! А ему что? Разве ему, которому, охота разбираться, где мундир, а где печенка, толчи да и только!