Андрей Силивонович поглядывал на взволнованного Сидора, на своих хлопцев, которые захлебывались от смеха, слушая исповедь Сидора, и сам, еле сдерживаясь, пряча в усах улыбку, вначале серьезно спрашивал:

— Что же тебе, в конце концов, нужно, Бобок?

— А мне ничего не нужно, Андрей Силивонович. Но эту службу свою я кончаю. Хватит! Довольно! Не век же мне в дураках ходить. Может, и Бобок хочет человеком быть? Не все же ему людям на смех себя выставлять. Навыставлялся! Доходился! А война не только умных учит, она и меня на ум навела: вижу, куда немцы глядят, на что надеются. Мне с ними не по пути. Пускай дядька с ними целуется, ему в самый раз! У него свои интересы, у меня свои… Он никогда человеком не был и не будет, Всю жизнь свою старался чужими руками жар загребать, захватить все на свете. Нахватал было, да подавился. Но, как видно, этот урок не пошел ему на пользу, не понять ему той человеческой науки, как собакой был, так собакой и остался. А с меня хватит! Не желаю! Не буду! Долой!

И, злобно бросив свою полицейскую шапку на пол, Бобок решительно стал снимать порванный мундир.

Андрей Силивонович спросил уже серьезно:

— А что же ты думаешь делать, Бобок?

— То же, что и все люди. Я к вам хочу, Андрей Силивонович. Что прикажете, то и буду делать. Лишь бы только не носить эту пакость на себе.

— Ты это от обиды или серьезно решился?

— Нет у меня другого пути. Или вы хотите, чтобы меня немцы прикончили?

— Ну, этого мы не хотим. И мысли у нас нет такой, чтобы оставить тебя немцам на расправу. Но подумал ли ты хорошо о том, что к нам люди не для забавы, не для веселья приходят? Тебя вот в свое время из колхоза вытурили, потому что ты был очень уж непутевым человеком.

— Что было, то прошло, Андрей Силивонович! Человек не сразу уму-разуму научается. Но врагом своему народу я некогда не был. И если что не так делал, так по дурости своей, а не по злому умыслу. И никогда не вредил я своим людям, не становился им поперек дороги. А если и не шел вместе с ними, то сами знаете, только себе вредил, не мог выбраться на верную дорогу.

Андрей Силивонович зачислил Бобка в свою группу.

Вечерело. После сытного обеда Сипак дремал на постели. Все думал и гадал, как, в какую сторону повернутся его личные дела, в которых он был немножко разочарован. На большее он надеялся. Во всяком случае думал, что немцы сразу вернут ему все его земли, все его бывшее имущество. Этого, однако, не случилось. Ему вернули пока только его дом и несколько гектаров земли. Правда, кое-что перепало на его долю из хозяйства людей, расстрелянных немцами. Не без его помощи, конечно, расстреляли этих людей. Да и что перепало — самая что ни на есть мелочь. Ну, одежа там, несколько поросят. Не велика пожива! Да и за это не оберешься неприятностей от главного коменданта. Этот комендант думает, если он что-нибудь заплатил, так ты уже обязан весь свет к его ногам положить. Но нет сил совладать с этим светом.

Сипак все думал, и думы эти не приносили ему успокоения. Чем все это кончится? Не видать, чтобы и у самих немцев дела были очень хороши…

Думая обо всем этом, Сипак прислушивался к голосам, долетавшим из другой половины дома, где размешались полицаи. Изредка оттуда доносился звон посуды, стаканов.

— Опять пьют, когда уж только насосутся! Но пусть, без этого в ихней службе тяжело, трезвый полицай — плохой помощник… А когда пьян, он и смел — готов на рожон лезть. Прикажи ему, он тогда родного отца убьет, мозги у него самогоном заплыли. Пускай пьют, чорт бы их побрал!

Полицаи о чем-то спорили. Наперебой доказывали друг другу, кто из них самый прыткий и самый храбрый. Чей-то сиплый голос все силился перекричать другие, все допытывался:

— Кто я такой есть? Я требую, эй вы!

— Отвяжись, не мешай людям!

— Какие это люди? Покажите мне этих людей?

— Иди проспись, перебрал, видно!

— Что, что ты сказал?

— Проспись, иди…

— Нат, ты мне скажи, кто я такой есть?

— Бобик, вот кто, разве ты не знаешь?

— Ах вот ты как! Это партизаны нас так ругают. А по какому праву ты меня бобиком называешь?

— Вот я тебе покажу право, так сразу угомонишься!

Кого-то, видно, ударили. Кто-то покатился по полу. Сиплый голос на минуту умолк. По обрывкам фраз Сипак догадался, что полицаи играют в очко. Сиплый голос снова ожил, но уже не спрашивал, кто он такой, а тихо бубнил что-то похожее на песню:

Голос то умолкал, то снова начинал бубнить про храброго комара, и от этого монотонного гудения начинало клонить ко сну. Но тут расходились картежники. То ли не поделили банка, то ли сжульничал кто-то из них, и они подняли страшную суматоху.

— Убью, если будешь еще махлевать. Вишь ты, завел моду карты в рукав прятать!

Возмущенные картежники кого-то били. Чей-то голос пронзительно вопил о спасении, все уговаривал:

— Не буду! Не буду больше!

Кто-то бросился вон из хаты. Вдогонку ему полетела не то табуретка, не то еще что-то. Зазвенело разбитое стекло.

Сипак встал, открыл дверь в соседнюю комнату:

— Тихо вы, арестанты! Управы на вас нет!

— А мы ничего, Мацей Степанович, мы только проучили здесь одного, чтобы не жульничал в картах.

— А где Семка?

— Бугай пошел бобы теребить!

— Что?

— Где-то высмотрел на огороде бобы и пошел полакомиться.

— Ну и ненасытная тварь! Никогда не наестся.

Сипак вышел на крыльцо, чтобы немного освежиться после душного воздуха комнаты. И тут он заметил в вечернем сумраке какую-то процессию, приближавшуюся к деревне. Он немного встревожился: что это за люди могли там быть? И кто им дал право шататься в незаконное время да еще такой толпой? Но сразу же успокоился, когда увидел, что немецкий часовой пропустил всех этих людей. Колонна медленно двигалась по улице и немного спустя поравнялась с его домом. Тут она и остановилась. Сипак разглядел, что это были пленные партизаны, человек сорок — пятьдесят. У некоторых связаны руки. Около десятка полицаев с автоматами и ручными пулеметами конвоировали группу пленных.

Один из полицаев, видно, старший, подошел к крыльцу:

— Где тут староста?

— Я староста, я, Мацей Степанович, стало быть, Сипак и есть староста.

— Хорошо, коли Сипак!

— А что от меня требуется?

— Приказ есть от коменданта Вейса. Это он захватил их в плен и приказал доставить в город. Но нельзя их теперь, на ночь глядя, вести дальше через лес.

Услышав имя Вейса, Сипак сразу почтительно встал, спустился с крыльца.

— Это вы верно говорите, что нельзя. Что же от меня требуется?

— Нужно помещение, чтобы продержать их ночь под караулом.

— Это труднее, труднее. Был у нас амбар, так эти ж, должно быть, ироды сожгли его… В школьный сарай разве?

Но в школе немцы.

— А вы идите к коменданту и потребуйте. Скажите, сам Вейс приказал.

Сипак поплелся к коменданту. Из хаты вышли пьяные полицаи, с любопытством поглядывали на пленных. Те молчали.

— Дождались, бандиты! — Пьяный полицай приставал к пленным, замахивался руками.

— А ну отойди! — строго предупредили конвоиры. — Не ты брал, не тебе расправляться.

Вскоре появился комендант в сопровождении солдат и старосты. Старший конвоир предъявил документы, подписанные начальником полиции соседнего района. Колонну пленных под усиленным конвоем повели в школьный двор. Из школы высыпали все гитлеровцы, чтобы ближе поглядеть на пленных. Даже солдат, который стоял около пулемета на школьном крыльце, и тот спустился вниз, к пленным.

Старший конвоир подал обычную команду:

— Смирно! Проверить людей!

Ни староста, ни комендант так и не смогли припомнить всего того, что произошло после этой команды. Пленных словно вихрь поднял, и они мгновенно окружили школу. Немец-пулеметчик, бросившийся к крыльцу, был сразу прошит пулей. Гитлеровцы, случайно оставшиеся в школе, схватили винтовки, чтобы отстреливаться, но несколько брошенных в открытые окна гранат сразу успокоили их. Пьяные полицаи, стоявшие у ворот, кинулись кто куда, но меткие пули пленных — и откуда только взялось у них оружие? — уложили их тут же на улице.