— Помню, помню… Не очень любили вас за пристрастие к копейке… особенно чужой… Дивлюсь я, как это удалось вам выкрутиться из некоторых дел. Помните растрату на нефтебазе? Молодчина, однако. Потому у меня и доверие к вам полное. Иначе бы я вас… очень даже просто-с… — Клопиков не досказал своей мысли, так как позвонил телефон. Начальник полиции, выслушав что-то, приказал:

— В одиночку сажай его!

У Слимака застыли ноги. Клопиков, помолчав немного, спросил:

— Дети есть у вас?

— Грешен, Орест Адамович, грешен. Четверых, можно сказав, бог привел. Да и пятым можно будет похвалиться в случае чего.

— Это хорошо! — Почему хорошо, Клопиков не объяснил. Только, подумав еще немного, спросил: — Что же мы с вами делать будем?

— Это уж я не знаю, ей-богу, не знаю, Орест Адамович. Это уж, как ваша милость будет.

— Я на вашем месте пошел бы к нам в полицию. Служба хорошая. Доверие от немцев. Опыт у вас есть, мне бы помогли в некоторых вопросах.

— Что вы, что вы, Орест Адамович, они ж меня сразу убьют.

— Так уж и убьют! Не убивают же меня.

— Это дело другое, господин начальник! — Слимак даже перешел на официальный тон. — Я сразу стал бы, ну как вам сказать, изменником.

— А я кто по-вашему? — уже не очень приветливо спросил Клопиков.

— У вас дело другое, господин начальник. Вы с советской властью были как бы не в ладах. У вас как бы расхождение было с ней в политике. Вы по закону против нее выступаете. У вас есть право на это, — она ведь и не совсем признавала вас и приносила вам один вред. А у меня совсем другое дело. Увидят такую мою службу и убьют. Не посмотрят ни на годы мои, ни на деток.

— Что могут убить — это так. Вы верно говорите — убьют и никакой музыки! Очень даже просто-с… Но вы мне должны помочь в некоторых серьезных делах, никто об этом и знать не будет.

— Помочь я всегда помогу… Отчего же нет?

Вскоре Клопиков вооружился своей известной книжицей. Он все записывал, кто и куда выехал, что говорят о том или ином человеке, кто остался в городе и в районе, где, по его мнению, собираются те, что остались. Много было вопросов, и Клопиков все слюнявил огрызок карандаша, усердно исписывая страницы своей книжки. На некоторых фамилиях останавливался, перечитывал, предупреждал:

— Вы мне должны как на духу все рассказать. Без всякой утайки. Знаете, что за эти штуки бывает?

— Знаю… Почему мне не знать? Но верьте мне, от души вам говорю: разве мне все известно, они мне обо всем не говорят… — Чувствовал, как прилипает к спине вспотевшая сорочка, то в жар, то в холод бросало его от вопросов Клопикова.

— Ладно! Верю. Вижу, что в ваших словах никаких плутней нет. А теперь можете итти к своим детям. Если будет надобность, позовем. Разумеется, позовем!

— Всегда к вашим услугам, уважаемый Орест Адамович!

— Старайся чем-нибудь доказать свое усердие!

С облегчением вздохнул Слимак, когда вышел из кабинета начальника полиции.

— А я вот думал… — но о чем думал Слимак, он и сам не мог разобраться. Одно было ясно: непосредственная опасность, нависшая над ним, как будто миновала, во всяком случае уменьшилась. Он шел и перебирал в памяти весь свой разговор с Клопиковым, искал оправдания каждому своему поступку.

«Я же ничего худого не сделал. Никого не выдал. Говорил лишь то, что им и без меня давно известно. Ну, кто уехал, тот уехал. А кто остался, так остался. Разве я знаю, где живут, что делают люди, оставшиеся здесь?»

Но все эти оправдания были до того неубедительны, что он сам поймал себя на мысли: «Видно, ты бы и выдал, если бы знал что-нибудь толком… Выдал бы, потому что тебе самому очень хочется жить, хочется тишины и покоя… Ну, пришли немцы, значит, ихняя сила. Что же еще нужно тем, которые пытаются выступать против них? Только на рожон лезут, да и другим еще беспокойство причиняют… Кстати, надо сказать Тамаре, чтобы продала кое-что из хозяйственных вещей. Время такое, все может случиться, останешься еще без копейки».

Слимак шел по улице, робко озираясь по сторонам, опасаясь встретить кого-нибудь из старых знакомых сослуживцев. По самой середине улицы, громко покрикивая на прохожих, группа автоматчиков провела под конвоем нескольких человек.

Потупив глаза, Слимак шел, стараясь не касаться ногами земли и силясь превратиться в незаметную точку, в собственную тень. Скорей подальше от этого места!

Тамара Патеевна, никогда особенно не волновавшаяся, спокойно спросила его:

— Ну как? Сходил?

— Сходил, Патеевна, сходил.

— А что тебе сказали там? — Все сказали, все…

— А что именно?

— Не говори и не спрашивай, мало ли что они скажут.

— А ты рассказывай, все равно выведаю я у тебя.

И, конечно, все выпытала. Сказала в заключение:

— Ты это понимать должен, что большое тебе уважение оказывают. Вот других постреляли давно. А ты теперь отблагодарить должен. Может, хоть, наконец, за ум возьмешься, чтобы направду каким-нибудь начальником заделаться.

— Ах, не говори мне про всякое такое начальство. Не надо человеку об этом думать, если он хочет живым оставаться!

— Фефела!.. Счастье свое не хочет взять в собственные руки. Его в полицию приглашают, а он еще фанаберию разводит.

— Да не фанаберию, пойми ты! Боюсь я… И за себя и за тебя боюсь. Вот, почитай-ка.

Слимак протянул жене газетный листок, который собственноручно передал ему Клопиков.

— Вот почитай, почитай этот «Новый путь»! Кому, может, это и новые пути, а кому эти пути боком выходят! Вот читай! — Слимак взволнованно тыкал пальцами в газетную полосу, где были напечатаны обведенные траурными рамками некрологи. И подсказывал жене, не очень сильной в грамоте, которая читала вслух:

— «Очередное преступление бандитов.

На этих днях трагически погиб на своем посту староста села Н., уважаемый Мацей Степанович Сипак. Покойник был добросовестным борцом за новый порядок, активно боролся с лесными бандитами, с этими остатками старой власти. Он бесстрашно боролся за новый путь, который открыл нам и подарил наивысший прозорливец в лице великого фюрера. Вместе со старостой смертью храбрых погибли: комендант села господин Спичке, чины местной полиции и солдаты германской армии, а всего двадцать восемь человек героев. Прославим и почтим их незабвенную память. Все как один поклянемся в борьбе с нашим общим врагом итти тем же путем, каким шли и наши герои!»

— Вот видишь!

— Ну и чорт их возьми! Подумаешь, убили! Надо было кому — и убили.

— Что ты, дурья голова! Что ты болтаешь, еще услышат! — и Слимак со страхом оглянулся.

— А тебе-то что? Свояки они нам, чтобы очень убиваться об этих дураках?

— Голова ты неразумная! Ты меня же упрекаешь, что я в полицию не пошел. Ты смерти моей хочешь, что ли?

— А кому твоя смерть нужна? Опять же это в лесу где-то… Потому их и убили… А ты бы в городе работал, тут немецкое войско стоит, кто тебя тронет?

— Они всюду достанут, если захотят! От них нигде не спрячешься.

— Трус ты, вот что я тебе скажу. Ты всего боишься. Ты и немцев боишься, и полиция тебя страшит. И тех боишься, кто полицейским головы сворачивает… Трус ты, и зачем я только связалась с таким недотепой!

И долго еще в хате Слимака продолжалась дискуссия между хозяином и почтенной Тамарой Патеевной.

Когда Вера узнала при очередной встрече с Надей Канапелькой, что та имеет, повидимому, некоторое отношение к событиям, происходящим в лесах и на дорогах района, она сразу бросилась на шею подруге, принялась горячо целовать ее и едва не расплакалась:

— Надечка, это же такое счастье, такое счастье! Это же настоящая жизнь, это же настоящие люди там, у вас…

И, задумавшись на минуту, она потом начала упрашивать Надю с такой настойчивостью, так бурно, чтобы помогли ей избавиться от этой проклятой жизни, от затягивающей ее паутины, что Надя вспомнила слова Мирона:

— С этой девушкой стоит наладить связь. Она из хорошей семьи… Но советую: будь осторожна, она, как-никак, находится в самом логове зверя… Одним словом, лишняя предосторожность, лишняя проверка никогда не помешает. Дай ей кое-какие поручения, да посоветуй остерегаться Коха, он куда хитрее и опасней, чем ее комендант.