Потом, как всегда, пришел Кох. И пока Любка еще кое-что помнила, пока еще шевелились мысли, спросила, грозная, смелая:

— Вы зачем арестовали мою мать?

— Я ничего не понимаю, какую мать?

— Мою… Мамочку мою… — И разрыдалась, вытирая пьяные, жалостливые слезы.

Путая слова, сбиваясь, она кое-как рассказала ему, что немцы арестовали ее мать.

— Это, должно быть, ты, Ганс, все сам и сделал. От тебя ведь идут все аресты.

— Что ты, что ты, как же это можно — арестовать твою мать?

И поскольку она уверенно, упорно настаивала на своем, утешал:

— Что тут особенно страшного, если даже арестовали? Да знал бы я, что там твоя мать, так не позволил бы этого делать.

Она, не слушая его, спросила:

— Что с ней будет?

— Что будет? Ничего. Ее… вышлют в какой-нибудь другой город. Как-никак, она все же провинилась перед немецкими властями, она укрывала коммунистов, партизан.

— Откуда это известно?

— Откуда? Это не имеет особенного значения. Известно — и все. Да ты не волнуйся особенно!

Она особенно и не волновалась. Пьяным трудно волноваться.

Когда Заслонов первый раз пришел в депо, некоторые рабочие по старой памяти поздоровались с ним, как прежде:

— Добрый день, товарищ начальник!

Но вместо ответа на это приветствие он обратился к ним с кратким словом, которое одни сочли приказом, а другие, не без основания, просьбой:

— Прошу минуточку внимания! — сказал он. — Давайте навсегда условимся, чтобы у нас не было никаких недоразумений. Вы, я думаю, хорошо знаете, где находитесь и где работаете. Никаких товарищей тут нет. Так что прошу, господа, не забывать об этом!

Рабочие молчали, опустив глаза, избегая встретиться со взглядом своего бывшего начальника, которого они теперь совсем не понимали.

— И еще об одном хочу вас предупредить: вы знаете мои требования к каждому рабочему и к его работе. Они остаются неизменными: работать на отлично, работать добросовестно… Поняли?

— Поняли… — понуро ответили рабочие. И только один из них не обратил особого внимания на слова начальника и с подчеркнуто независимым видом возился у паровоза, постукивая там гаечным ключом. Это был высокий, рослый парень с ленивыми движениями, с густыми белесыми ресницами, из-под которых выглядывали маленькие глазки, заплывшие жиром.

Заслонов быстро подошел к нему, резким движением вырвал ключ из рук.

— Ты что? — сдерживая себя, спросил Константин.

— Я ничего, — хлопал парень белесыми ресницами.

— Когда я говорю с рабочими, они должны меня слушать.

— А-а… что ты… мне… за начальник? — немного растерявшись, спросил белоглазый.

— Руки по швам, грубиян!

Почувствовав начальнический тон, парень опустил руки по швам.

— Ты что тут делаешь?

— Ремонтирую вот.

— Что ремонтируешь?

— Да вот крейцкопф приказано починить. Я и починил.

— Починил?

— Я говорю…

— Ну, посмотрим!

Заслонов пощупал крейцкопф, потом постучал по нему молоточком, проверил ползунки. Даже неопытным слухом можно было сразу уловить самое обычное позвякивание металла, которое бывает всегда, когда детали машины не подогнаны как следует одна к другой.

— И это называется ремонт? Так подгоняют ползунки?

Рабочий молчал и хлопал белесыми ресницами.

— Да за такой ремонт расстреливать надо, негодяй. Ты своей работой подводишь всех нас под удар — и меня, и вот их! — указал он на рабочих. Они стояли насупившись, сосредоточенные. Трудно было разгадать по их лицам, на чьей стороне их сочувствие — начальника или этого мешковатого парня, который поначалу так дерзко вел себя, но теперь стоял окончательно смущенный и туповато глядел белесыми глазами из-под нависших космами волос, прикрывавших его лоб.

— Ты давно здесь работаешь?

— Недавно, господин начальник.

— А слесарем давно?

— Слесарем? Д-а-а… Учили…

— Какой же идиот поставил его на такую ответственную работу? — спросил Заслонов, обратившись уже ко всем рабочим.

В это время в депо появилась прихрамывающая фигура шефа депо, Штрипке.

— Знакомитесь с работой, господин Заслонов? — пискливо произнес он.

— Да какая же это работа? Не работа, а вредительство. Вот полюбуйтесь. Видите, что он наделал!

Штрипке смотрел на указанную деталь, смотрел и ничего не понимал, хотя для приличия пощупал ее рукой: видно, есть основание у этого русского инженера-паровозника, если он так взбудоражился. И шеф депо счел самым лучшим согласиться с ним, а заодно и учинить разнос незадачливому рабочему.

— Ах ти есть шволяч, такая шволяч! — Он даже угрожающе тянулся к его лицу своими сухими кулачками. — Я научу тебя работать как следует. Ты совсем подрываешь мой авторитет, не выполняешь моих приказов о добросовестной работе. Я буду еще говорить о тебе!

И вдруг, словно в отчаянии, махнул рукой и тихо сказал Заслонову:

— Мы с ним еще разберемся. Прошу вас, господин инженер, в контору.

Когда они выходили, кто-то из рабочих подтрунивал над неудачником:

— Вот это, брат, начальник! Его на мякине не проведешь!

Кое-кто огрызнулся:

— Уж очень ты им восхищаешься! Был человек, как человек, а теперь, гляди, как на нашего брата набросился. Хорошенькое дело — грозить человеку расстрелом.

— Какому это человеку?

— А хотя бы и ему… нашему брату, рабочему.

— Нашему? Иди поцелуйся с ним в канаве! Нашего отыскал!

Уже разгорелась целая дискуссия о Заслонове. Разные были тут соображения, разные рождались догадки, хотя и не говорилось о них вслух. Даже те, которые становились на сторону белесоглазого неудачника, сознавали, что защищают его только формально, для виду. Ни у одного рабочего не лежала душа к этому человеку. И откуда он взялся и зачем сюда пришел, а что у него на душе было — никто толком не знал. Сам он говорил, что раньше работал в брестском депо. Но рабочие, у которых там были знакомые, вскоре разоблачили его в самой обыкновенной лжи, так как он даже не мог ответить, кто там работал, кто был начальником.

— Я, знаете ли, болел, память совсем ослабела, все фамилии позабыл.

— Это бывает! — иронически поддакивали рабочие и, наблюдая за его слесарной работой, спрашивали: — Видно, ты из-за этой болезни и работать разучился?

Если тот отмалчивался, его оставляли в покое:

— Дело не наше, а начальства. Поставили его на работу, пусть он за нее и отвечает.

И если не было особенного проворства в его руках, то болтать языком он был мастер. Такое подчас нагородит, такую чушь мелет, что рабочие слушали и озирались на дверь, как бы тем временем не появилось какое-нибудь начальство, господин Штрипке или хотя бы тот же Шмулька-Брунька. Но вступать в близкие отношения с этим незнакомцем не решались. Чорт его знат, что он за человек, лучше подальше от него.

Тем временем в конторе господин Штрипке деликатно справлялся у Заслонова:

— Ну, какие у ваг впечатления от депо?

— Впечатления? Плохие, господин Штрипке. Депо совершенно развалено. Все надо начинать почти заново. И главное — дисциплины нет. Работают, как говорится, ни шатко, ни валко, лишь бы смену отбыть. Дисциплина нужна, дисциплина. Точный график, план нужен. Без всего этого мы наши паровозы не поднимем. Эшелоны будут стоять. Вы понимаете, господин Штрипке, стоять будут! Но я не имею права вмешиваться в эти дела, я только начальник паровозных бригад.

— О, на это вы не обращайте внимания! И я прошу вас, господин инженер, не ограничивать себя определенными рамками. Вы не смотрите на то, что я, так сказать, шеф депо, ваш начальник и тому подобное. Я вам предоставляю в данном случае полную свободу и полномочия делать все для того, чтобы наладить работу в депо. Вы знаете этих людей, знаете все местные условия. Я обещаю вам… дружбу и всяческую поддержку в вашей работе. В наших общих интересах — как можно скорее поставить депо на ноги.

— Поставим… — задумчиво произнес Заслонов.