— Я, кажется, уже сказал вам, вы не умеете слушать и как следует выполнять приказы.

— Слушаю, господин комендант, — прошептал запыхавшийся Штрипке и бросился к ближайшему телефону, чтобы приказать этим «шволячам» остановить насосы. Он даже вздохнул с облегчением, когда услышал в телефонной трубке:

— Есть, господин шеф, остановить насосы!

А Штрипке уже снова метался вдоль вагонов — это не входило в функции Заслонова, тот распоряжался в депо. Солдаты из железнодорожного батальона кирками и ломами скалывали лед под колесами вагонов. Наконец, эшелон удалось сдвинуть с места. Но не прошел он и десятка метров, как несколько вагонов сошло с рельсов. Штрипке в изнеможении схватился за голову, проклиная весь свет и свою профессию, благодаря которой он попал в эту ледовую дыру, как называл он подвластные ему депо и станцию.

Заслонов наблюдал из окна конторы за беспорядочной беготней Штрипке, за напрасными попытками вытянуть эшелон. В контору по какому-то делу вошел Чичин.

— Видел? — И Заслонов глазами указал на окно.

— Рабочие глядят, как на спектакль. Все животы надорвали!

— Смотрите, не очень там расходитесь, еще другие Сацуки могут затесаться в вашу среду… Кстати, к чему такая поспешность с этим Сацуком? Я ведь предупреждал.

— Иначе нельзя было, Константин Сергеевич. Сацук поймал Чмаруцьку, когда тот нес очередную партию мин на угольный склад. Пришлось им поменяться ролями при помощи наших хлопцев…

— Надо теперь соблюдать особую осторожность. С минами пока прекратите. А у Чмаруцьки во дворе и на квартире чтобы было чисто, как в глазу! Кстати, когда остановят насосы, — немцы, если у них еще осталась хоть капля здравого смысла, остановят их, — тогда ночью обязательно откройте несколько контрольных колодцев. Если трубы не замерзнут, не помешает применить и другие средства. Тебя не учить, поможет и Дубков. Да не лезьте немцам в глаза. А на ремонт нажимайте, чтобы перевыполнить задание.

— Слушаю, товарищ командир, — и, молодецки откозырнув, Чичин повернулся к выходу.

— Без фокусов, без фокусов, не забывай, где находишься.

— На своей земле, Константин Сергеевич!

— Иди, иди!

Поздно ночью к Заслонову на квартиру явились гестаповцы. Подняли с постели, перетрясли все вещи. Ничего подозрительного не нашли. Гестаповцы тщательно перебрали все книги, забрали с собой те из них, замысловатые технические названия которых не могли расшифровать.

Заслонову связали руки и вели его по безлюдной ночной улице, соблюдая все предосторожности. Заслонов сразу понял, что его заподозрили в каких-то серьезных делах.

Миновав несколько рядов проволочных заграждений, его, наконец, ввели по мерзлым ступенькам в полутемный коридор подвала, отворили скрипучую дверь и толкнули в темный закуток. Двери за ним закрылись, завизжал ржавый замок, вдали умолкли приглушенные шаги конвоиров, и узник остался с глазу на глаз со своими мыслями, со своей жизнью.

Где-то вверху слабо светила небольшая отдушина. Заслонов хотел к ней потянуться рукой, но руки были связаны, больно ныли от тугих узлов. Осторожно нащупал ногами пол, наткнулся в углу на что-то похожее на топчан, кое-как изловчился сесть, прислониться к стене. Пахло сыростью, картофельной цвелью. Он вспомнил, что тут когда-то был склад районного союза потребительской кооперации. Просторные подвалы этого каменного дома были приспособлены немцами под гестаповскую тюрьму.

Шел поздний час ночи. На улицах было тихо и безлюдно. Тишина царила и в подвале. Только из-за дощатой перегородки порой доносились приглушенные крики, слабые стоны, обрывки слов. Видно, за стеной были люди. Умаявшись за день от забот и мучений, они забылись в тяжелом сне. Но думы и муки людские прорываются и сквозь сон, им тесно тут, душно за ржавыми решетками, за промерзшими стенами подвала.

Никогда в жизни не думал Константин Сергеевич о тюрьме. Пусть о ней думают те, кому по нутру тюремный хлеб. И если бы это приключилось с ним раньше, он не перенес бы такого позора и людского презрения.

Вспомнил свои планы и замыслы. Они не выполнены. Сорвались в самом начале. А начало неплохое. Неужели допущены ошибка или недосмотр? Думал, передумывал, перебирал в памяти каждое слово, каждый шаг, каждого человека. Нет, кажется, все в порядке. Даже самые лучшие люди, самые преданные люди — и те не знают про его настоящую роль. Они выполняют приказы и распоряжения легендарного дяди Кости. Неплохой человек этот дядя Костя…

В самом деле — неплохой…

Сколько хлопот и усилий стоило ему, пока он добился разрешения отправиться сюда, в самое логово зверя. Его просто по-человечески жалели, Его убеждали, что он на своем посту там, в советском тылу, приносит большую пользу своему народу, своей отчизне, великому делу своей Родины. Но он доказал, этот дядя Костя, что тут, в тылу врага, он может принести еще больше пользы государству, ибо сможет ударить в самое сердце врага. И ему доверили нанести этот удар. С отеческой заботливостью, с материнской любовью проводили его в тяжелый путь, доверили судьбу и жизнь многих людей. Неужели придется все бросить в самом начале, признать себя побежденным?

Нет, не бывать этому. Он никогда не будет побежденным. Какое бы ему ни предъявили обвинение, какой бы ни был конец, победа будет за ним. Он будет бороться до последней капли крови, чтобы люди, посылавшие его, могли сказать:

— Да, он был настоящим человеком, он был настоящим сыном своей Родины.

Он будет бороться, и борьба предстоит тяжелая. Конечно, все это могло быть значительно проще. Он просто мог бы сказать гестаповцам: я смертельный враг ваш, я ненавижу вас! И все разрешилось бы быстро. Быть может, никто даже не упрекнул бы его за это, — он погиб бы, сохранив высокое достоинство советского человека. Но он шел сюда не за тем, чтобы погибнуть, не завершив главного дела. Так погибнуть нельзя. Такой смерти не простит ему народ. Значит, надо бороться, бороться до последней капли крови. А для этого надо снова прикинуться их сторонником, по крайней мере доказать им свою лойяльность или притвориться дельцом, которого интересуют только деньги, только хороший заработок, — ограниченный круг интересов технического исполнителя-специалиста и еще более ограниченный круг маленького человека, заурядного обывателя. Да, он будет бороться, каких бы дьявольских трудностей, каких бы тяжелейших испытаний ни стоило ему все это…

От кирпичной стены подвала, от серой отдушины наверху несло пронизывающим холодом.

Почти перед самым рассветом Заслонов забылся коротким тревожным сном, не принесшим ему желанного отдыха. То проносились перед ним жуткие видения, — огромная черная прядь нависла над ним, застилая все небо. Под нею горели фосфорическим светом сумасшедшие глаза маньяка и, не мигая, уставились на него. От их зеленоватого огня слиняли все краски, заглохли все звуки, словно холодная могильная пустота распростерлась над землей, поглотила все живое, заглушила лесные шорохи, серебристые переливы рек, теплую зелень пахучих трав. Вдруг прядь становится меньше и меньше, пока не стала похожей на обыкновенный крысиный хвост. И нет уже глаз маньяка и сумасшедшего блеска в них. На него глядит обыкновенная крыса, старая, ободранная, с сухими запавшими ребрами. Он замахивается рукой на крысу, и та бросается на него, острыми иглами зубов впивается в локоть.

Заслонов даже вскрикнул, до того омерзительна эта старая, облезлая крыса. Вскрикнул и проснулся.

Где-то действительно попискивают крысы. Болят туго связанные руки. Он потягивается, удобнее устраивается на топчане, старается задремать. Ему хочется уснуть, чтобы увидеть во сне любимые, дорогие образы. Что теперь делает мать, что думает о нем? Как не хочется запятнать ее имя, даже вспоминая ее в этом мрачном и гнусном подвале. Где она теперь и видит ли хотя бы во сне своего Костю, который никогда-никогда не забудет ее бездонных глаз, ее голоса, ее нежных слов, не тех, что сказала она в последний раз, приняв его за другого, за черного ворога.