— Она такая же моя, как и ваша.

— Рассказывайте! С неделю тому назад я встретила ее в городе. Неужели она не заходит к вам?

— Нет, не заходит.

— Ну и люди! Такая же, видно, гордая, как вы. Она ведь так любит вас, так любит! Это заметно было по всему, девчата говорили, что она очень по вас тосковала. Вы, случайно, не поссорились?

— Может, и поссорились.

— Жаль, жаль! Почему бы ей не заходить к вам? И вам было бы веселее, и нам всем тоже. Даже Кох заинтересовался Надей.

— Надей?

— Ну и Надей, конечно! А также и ее отцом. Это когда я рассказала, что ваша невеста — лесникова дочка, так он даже удивился и сказал: «О-о!» А потом и говорит, что неинтересно, пожалуй, такому видному инженеру водиться с какой-то дочкой лесника. Ну, понятно, он плохо знает наши нравы, вот ему и странно.

— Так, та-а-ак, Любка… — задумчиво произнес Заслонов, не зная, как отвязаться ему от этой гостьи, как закончить надоевший ему разговор. И вдруг он спросил:

— С чего это вы вздумали зайти ко мне? Может, послал кто?

— Я и сама собиралась несколько раз зайти, даже заходила, да все никак не застанешь.

— Ну?

— А тут еще Кох спросил меня про вас, как вы живете, у кого живете, хорошо ли живете, не нуждаетесь ли в чем-нибудь, есть ли у вас знакомые?

— Ну?

— Вот я и зашла к вам, потому что он сказал, что просто стыдно не проведывать своих знакомых.

— Ну, спасибо, спасибо, Любка, что не забываете меня. Да заодно поблагодарите уж и самого Коха за такое внимание ко мне.

— Нет, он просил меня не говорить, что советовал мне проведать вас.

— А что тут особенного? Я очень благодарен за такую заботу обо мне.

— О-о! Он очень внимательный человек, очень внимательный.

— Спасибо, еще раз спасибо!

Любка повертелась перед зеркалом. Игриво взглянула на Заслонова:

— Неужели вы меня не проводите домой? Теперь на улице можно и на хулигана нарваться.

— Ну, разве я осмелюсь пустить вас одну! Как бы только ваш уважаемый Ганс не приревновал.

— Нет… Он человек спокойный.

Заслонов шел с ней по улице, через силу заставляя себя вести веселый, легкомысленный разговор с этой никчемной, пустой девчонкой, которую он прежде всегда называл балаболкой. Она тараторила не умолкая, рассказывая о подругах, о каких-то парнях, о недавней вечеринке, и молола, молола всякую чушь, так что голова разболелась у Заслонова.

Около своего дома она постояла еще с минуту, задержала в своей ладони руку Заслонова, кокетливо сказала ему, прищурив глаза:

— Хоть бы ручку поцеловать решились!

Он отделался шуткой:

— Не люблю целовать на холоде, еще губы распухнут!

— Эх вы, а еще рыцарь называется! Не удивительно, что Надя к вам глаз не кажет. Ну, будьте здоровы!

— Приятных снов и хороших женихов… — в тон ей ответил Заслонов и торопливо пошел обратно. Остановился у хаты Чичина и, зайдя во двор, решительно постучал в окно.

— Вызываю по срочному делу в депо! — нарочито громко произнес он, а когда Чичин вышел из хаты, добавил вполголоса:

— Чтобы не побеспокоить любопытных, пройдем в депо, будто по делу.

Когда шли глухими проулками, он предложил Чичину:

— Надо срочно уведомить Канапельку, им, видно, серьезно заинтересовались в гестапо.

— А что такое?

Заслонов рассказал о визите Любки.

— О Канапельке, Константин Сергеевич, беспокоиться не надо. Все сделано, и человек сегодня в полной безопасности. Что вас еще интересует?

— Про паровозы слыхал?

— Слыхал. Два. Работа аккуратная. Даже неплохо, что это случилось немного далековато. Правда, не всегда догадаешься, где это произойдет, близко или далеко… Но, как видите, можно быть уверенным, что произойдет это обязательно.

— Почему это в первый раз случилось с вагонами, а не с паровозом?

— Да, видите ли, солдаты перехватили уголь, приготовленный для паровозов.

— И это тоже неплохо, лишь бы не впустую. Как теперь наш арсенал?

— Гудит. На полный ход! Свой тол мы весь пустили в работу. Обещал Мирон Иванович подбросить в ближайшие дни, у него там есть еще запас.

— Эти штучки пока что пускайте, да не слишком густо, а то сразу заподозрят. Да, вот по тем адресам подбросили, о которых я говорил?

— Сделано уже, Константин Сергеевич! И в Минск подбросили, и в Смоленск отправили небольшую партию. Еще кое-куда послали. В конце концов и нам легче будет. Освоят и там нашу продукцию. Мы за патент платы не требуем!

Некоторое время они пробыли в депо. Заслонов обошел важнейшие участки работы:

— Поднажмите, хлопцы, поднажмите! Давай работу, давай! — шутливо бросил он на ходу группе рабочих, которые меняли паровозные скаты.

— Дураков работа любит… — проворчал кто-то за паровозами.

— Устарело, устарело, голубь мой! В наше время работа умных любит. Понятно, и работа умная!

Кое-кто вздохнул, иной пожал плечами, третий молча стиснул зубы, некоторые исподлобья, косо взглянули на инженера.

Заслонов отлично понимал каждый их жест и скрытые мысли.

— Ничего, ничего, хлопцы! Гляди веселей! Не всегда человек знает, где он найдет, а где потеряет. Каждую работу оценивают по ее хорошему результату в конце.

Начальник говорил загадочно — это ясно. Не разберешь только, к чему он клонит. Вот раньше, когда он был начальником депо, мысли его были куда понятнее. А теперь? Туманно выражается начальник. Какие там еще концы, когда и так уж один конец всему, будь оно проклято!

— Продался, не иначе, с потрохами продался, гад, да еще посмеивается, загадками развлекает.

А какие тут загадки, когда яснее ясного начинает к людям придираться:

— Э-э, никуда не годится такая работа! С такой работой паровоз и одного перегона не пройдет. А еще такой знатный слесарь! И такая халатная работа! Прошу, прошу серьезно работать, как следует.

Обошел, поглядел, увещевал, кое-кому даже погрозил. А когда скрылся за дверью, вслед ему понеслись упреки, ворчанье:

— Так измениться!

Полицаи всегда предпочитали останавливаться у старосты Сымона. Куда бы ни ехали, они не миновали его хаты. Возможно, что их привлекало богатое угощение, на которое хозяин не скупился. Когда ни заедешь к старосте, всегда у него можно отдохнуть, и закусить, и с дороги осушить стакан-другой такого первача, который мог бы, казалось, свалить с ног любого крепыша. А в довершение ко всему — и хозяйка веселая, общительная, умеет занять гостей, а порой такое расскажет, что животы еле не лопаются от смеха.

Правда, после этих угощений полицаи не очень удачно завершали свои рейды: то подозрительных людей, за которыми они ехали, почему-то уже не оказывалось в селе, они бесследно исчезали; то собранные хлебопоставки раскрадывали; то еще что-нибудь случалось. Но, если говорить начистоту, у полицаев вообще никогда особой удачи не бывало. А про их неудачи и говорить не приходится. Да и при чем тут, в конце концов, дядька Сымон и его почтенная тетка Ганна? Пить — пили, на неудачи не жаловались. Такая уж служба полицейская, собачья, можно сказать, доля. Недаром тетка Ганна сочувствовала им порой, когда они изрядно выпивали:

— Ах, сынки мои, нелюдское житье у вас: и ночью на подводах трясись, и на морозе коченей, и людям досаждай. Теперь бы которому доброму человеку на печи спать, а тут вот иди на ночь глядя, и зябни, и замерзай, и злого человека берегись… Да в такую метель! Это ж собаку и ту хороший хозяин в такое ненастье из хаты не выгонит!

— Верно, тетка, про собаку говоришь. Собачья жизнь, потому нас и бобиками окрестили. В бобиках ходим! — говорил какой-нибудь расчувствовавшийся полицай.

— Вот и я говорю: бобики, взаправду — бобики, — сочувственно поддакивала тетка Ганна.

— Что ты мелешь там? — притворно сердился дядька Сымон. — Что ты людей обижаешь?

— Какая там обида? — заступался кто-нибудь из гостей за ку Ганну. — Она же истинную правду говорит.

Дядька Сымон хотя и был приветлив с гостями, но особливой веселости не обнаруживал, в разговоры не пускался, не приставал с лишними расспросами. Такого уж он нрава — хмурый, молчаливый. Зато хватало забот тетке Ганне. Но это уже в ее женской натуре: и повеселит, и посочувствует, и потолкует обо всем с человеком, порой и расспросит, что к чему. Известно, баба, язык ей не привяжешь. Полицаи были довольны ею, не жаловались. А что до высокого начальства, то оно порой негодовало. На совещании старост Клопиков уже несколько раз выговаривал Сымону: