— Жандармов туда, полицию в обход! — крикнул он впопыхах и задрожал весь, словно коршун, нацелившийся на добычу.
Несколько десятков верховых понеслись к железной дороге, ее заслонял мелкий лозняк, росший на берегах незаметного ручейка в лощине. Оживились полицаи и, запыхавшись, бросились бежать по глубокому снегу.
Оглушительный взрыв прокатился над полем. Все на миг озарилось зыбким багровым светом. Огромный столб пламени вонзился в поблекшее небо, что-то с пронзительным свистом прошумело над головой и тяжело шлепнулось не то в лесу, не то на дороге, по которой только что ехал Кох. Докатившейся воздушной волной у него сорвало шапку с головы. А там, где вздымался огненный столб, во все стороны разлетались стремительные огни неслись снопы искр. В нескольких местах показалось спокойноё пламя, — видно, загорелся поезд.
А над станцией, над депо, в ближайших к станции улицах бушевал огромный пожар. Уже не слышно было ни гула самолетов, ни пальбы зениток, давно погасли воздушные фонари, все вокруг было освещено мигающим красным светом. Даже снег и тот порозовел. А над городком выла, надрывалась сирена воздушной тревоги.
«Дураки! Нагоняют только лишний страх!» — мелькнула у Коха тревожная мысль, и он еще усерднее принялся искать свою шапку. Возможно, в сутолоке ее затоптали в снег пробегавшие мимо солдаты. Ах эта проклятая шапка!
— Стой, дьявол! — Кох привязал жеребца к дереву. Обошел все кусты, разгребая ногами снег, попытался ощупывать его руками. Руки сразу окоченели на морозе. Торопливо натянув перчатки и засунув руки в карманы шинели, старался согреть их.
«Куда могла деться эта проклятая шапка? Не возвращаться же в город с непокрытой головой, да и холодно, уши задубели». Где-то вдалеке заржали кони. Им откликнулся привязанный к кусту жеребец Коха, рванул повод и, отломив целый сук, понесся, как ошалелый, по полю. Мерзлые комья снега из-под копыт сильно ударили Коха по лицу, и ему осталось только выругаться и послать сто чертей вслед неукротимому скакуну.
— Такой ужасный день! — бормотал он, тяжело вздохнув я, потирая щеку. — Как пошли с самого утра неудачи, так не везет и дальше…
Завязав платком уши и подняв воротник шинели, Кох побрел по полю, настороженно озираясь по сторонам и держа наготове револьвер. Было тяжело брести по глубокому снегу. Было боязно. Трепетные тени сновали по дороге, причудливыми видениями мерещились придорожные кусты, пни. Сердце билось часто и гулко — от усталости, от страха.
7
День накануне налета прошел в заботах и хлопотах…
Эшелоны прибывали на станцию один за другим. Повидимому, дела на фронтах у немцев были не из блестящих, телеграммы требовали бесперебойного пропуска эшелонов. Штрипке метался как угорелый и все поторапливал Заслонова:
— Прошу вас, прошу: нажимайте на рабочих, паровозы нужны дозарезу!
Но с паровозами никакой заминки не было. Эшелоны простаивали часами из-за воды. Каждый паровоз гнали на мост, пускали в ход шланги, мобилизовали пожарные насосы, но они быстро вышли из строя. Командиры эшелонов бесились от злости и грозили Штрипке сделать из него холодные сосиски. Заслонов наблюдал за сутолокой немцев, которые гоняли к мосту по одному паровозу, когда можно было пригнать сразу два-три и тем самым значительно сократить время, которое затрачивалось на экипировку.
Это хорошо понимал и Чичин, вышедший на минуту в контору.
— Идиоты! — пробормотал он, кивнув головой на окно, за которым виднелись эшелоны.
— Готово у вас? — вполголоса спросил Заслонов.
— Хлопцы ждут не дождутся.
— Сигнализация?
— Еще вчера было готово. Дубков всю неделю ремонтировал семафоры, поставил по приказу немцев большие козырьки над фонарями. И приладил их так, что эти козырьки будут маскировкой только для немцев. Кое-что соорудил и на крыше депо.
— А ракетчики?
— Вся молодежная группа будет в работе. Каждый знает свое место, условились и о сигнале, когда начинать.
— Хорошо, идите…
Заслонов заметил Штрипке, который спешно шел со станции. По его изможденному виду можно было подумать, что на почтенном господине Штрипке по крайней мере возили дрова. Тяжело дыша и вытирая вспотевший лоб, он в изнеможении бросился на диванчик:
— Ну, скажу я вам, эта вода сведет меня с ума. Я весь мокрый, как щенок, загоняли меня господа офицеры. Где я им возьму воды? На станции много эшелонов с воинскими частями. Им нужен кипяток, им нужна горячая пища, им нужно… да мало ли чего им нужно! Но при чем же тут я? Я опрашиваю вас, господин инженер, кто я — водокачка или, простите за выражение, пожарная бочка с водой?
Из окна видна была водокачка. На уцелевшем кирпичном здании стоял круглый бак, который несколько недель из остатков разбитых цистерн клепали солдаты железнодорожного батальона. Штрипке взглянул на этот бак с таким умилением, что, казалось, он не на шутку влюбился в это неуклюжее заржавевшее создание, нависшее, как черная скала, над развалинами привокзальных строений.
Штрипке всем и каждому обещал, что, когда этот бак впервые наполнится водой, он устроит такой банкет, такой бал, что… ну, он даже не мог себе представить, какой это будет грандиозный бал, на который он не пожалеет никаких средств!
Что и говорить, вода дала себя знать господину Штрипке.
— Вот где она у меня сидит! — Он трагично вскидывал свою бородку и торжественно тыкал пальцем в желтоватую, заросшую щетиной шею.
На это Вейс однажды глубокомысленно заметил:
— Если она долго будет сидеть в таком ненадежном месте, то я посоветовал бы вам заранее похлопотать о новой должности!
Сказал и, восхищенный таким неожиданным перлом своего остроумия, добавил:
— Это я говорю вам как комендант района, не забывайте об этом!
И горделиво задрал нос, чтобы лишний раз показать, что он не собирается бросать свои слова на ветер.
Наступила ночь. Заслонов отправился на угольный склад проверить, как идет экипировка паровозов, которые должны были вести русские машинисты, и задержался там на час с лишним. На обратном пути он остановился около громадной витрины на платформе станции, где вывешены были последние сводке с фронта, огромные плакаты с высокопарными лозунгами: «Солдаты! Последний удар, и за вами победа и мир!», «Завоеватели мира! Ускорьте шаг, вас приглашает фюрер в Москву!»
Среди многочисленных приказов и объявлений приютился желтый листок бумаги с чернеющими на нем строками на русском и немецком языках:
«Внимание, внимание, внимание!
Тридцать тысяч марок тому, кто поймает или поможет поймать начальника железнодорожных партизан по прозвищу „дядя Костя“.
Прочитайте и расскажите другим! Не бойтесь мести бандитов! Вы можете уведомить германское командование соответствующим письмом. Награда вами будет получена независимо от того, устно или письменно вы укажете местонахождение начальника бандитов. Не медлите с уведомлениями. Боритесь за мир и порядок в вашей стране».
Около витрины толкались солдаты из эшелонов, останавливались на минутку, окидывали беглым взглядом плакаты и, видимо, не очень торопясь в Москву, искали среди множества надписей на стенах, куда надо итти за кипятком, куда направиться за получением хлебного пайка по рейсовым карточкам, какой выбрать путь по другой неотложной надобности. На все были таблички, замысловатые указатели с надписями: до кипятильников тридцать… двадцать… десять метров. О Москве солдаты не говорили. Но мысли были заняты ею. И, повидимому, невеселые мысли. Два санитарных поезда, переполненных ранеными, стояли на путях среди других эшелонов. И, не прибегая к лишним расспросам, все знали, что эти поезда идут из-под Москвы.
Из санитарных поездов вынесли несколько трупов. Солдаты не очень интересовались этим грузом на носилках. И только юнцы, впервые попавшие в маршевые эшелоны, с болезненным любопытством приглядывались к восковым лицам покойников, к окровавленным носилкам. Санитары равнодушно покрикивали:
