Расталкивая коней, вперед выехал на буланой кобыле шустрый парень.

— Так что перед вами гроза немецких дивизий, командир летучего диверсантско-партизанского отряда «Вихрь».

В это время жалобно заблеяла овечка, привязанная к седлу. Буланая кобыла испуганно шарахнулась в сторону, и парнишка, сидевший на неоседланной лошади, грузно шлепнулся оземь, вызвав дружный хохот всех собравшихся на поляне.

Командир грозного отряда не менее грозно зарычал:

— Отставить!

И невдомек было, относилась ли эта команда к несчастной овечке, заблеявшей невпопад, или к хлопцу, который так неожиданно спешился и стоял теперь, отряхиваясь и быстро-быстро хлопая осоловевшими глазками. Пальцы его рук лихорадочно дергались, отодвигая назад привязанную к поясу курицу, которая уже давно не обнаруживала никаких признаков жизни.

Передний всадник, видно, еще размышлял, то ли ему гневаться, то ли предпринять что-нибудь другое. Наконец, заметив, что его кавалерия окружена, причем тут и там видно было оружие, он довольно нерешительно спросил:.

— Хотел бы я знать, с кем имею честь говорить.

— С советским человеком, — прищурившись, ответил Василий Иванович.

— Гм… — всадник почесал затылок. — Советских людей много, не буду же я с каждым говорить!

У Василия Ивановича сразу потемнело лицо.

— Слезай, вояка, познакомимся ближе! — сердито произнес он, беря за повод коня.

Всадник круто повернулся назад, крикнул:

— Хлопцы! Да что это вы! Мы кровь проливали, а тут всякий сброд… — и он схватился за ремень от маузера. Но Тихон Заруба крепко держался за его пистолет.

Кавалерия спешилась. Кто слез добровольно, а кто и по принуждению. Жалобно блеяла овца, которую отвязали от седла.

— А теперь, отчаянные диверсанты, расскажите, чью вы кровь проливали? Или вы больше специализировались по части куриных диверсий и атак против овец?

Молчала кавалерия, словно воды в рот набрала.

— Документы?

Василий Иванович внимательно проверил разные удостоверения, справки, книжки. Молча вернул их конникам. Взглянув еще раз на их командира, покачал головой:

— Эх, Байсак, Байсак, до чего водочка довела! И не стыдно людям в глаза глядеть!..

— Виноват, товарищ…

— Вижу, что виноват. А теперь идите! И если еще хоть раз застану где-нибудь пьяными, или будете заниматься мародерством, расстреляю на месте. Понятно?

— Понятно, товарищ… не знаю, простите, вашего имени…

— Это несущественно. А теперь: кру-у-гом, шагом марш!

Дудик поглядел на нескладно маршировавших пеших байсаковцев, сплюнул, крикнул вслед:

— Веселей, кавалерия!

Василий Иванович остановил его:

— Не надо! Им и так уж хватит, набрались сраму по самые уши.

Василий Иванович Соколов и его спутники остановились в совхозе. Пожар скотного двора был уже потушен. Люди суетились около домов, втаскивали разные предметы своего обихода, вынесенные, очевидно, во время пожара. У всех чувствовалось тревожное настроение.

Около дома директора Василий Иванович встретил целую группу вооруженных. Тут были пограничники, с десяток милиционеров, несколько человек в форме чекистов. Большинство было в штатском.

Люди окружили Василия Ивановича, здоровались, чуть не задушили в объятиях. Он не успевал отвечать на вопросы.

— А где же Синица? — спросил Василий Иванович про секретаря райкома.

— На то и Синица, чтобы летать. Он со своей группой следит теперь за движением немецкой дивизии. Мы по очереди.

— А кто ваш командир?

— Киян.

— Начальник милиции?

— Он самый. А вот он и сам идет сюда.

С крыльца вместе со Светликом, предупрежденным Майкой, сошел и командир отряда, мужчина средних лет в аккуратно подогнанном милицейском обмундировании, с чисто выбритым лицом, на котором топорщились, как грозные пики, черные усы. Из-под нависших густых бровей, придававших некоторую суровость лицу, совсем уж несурово лучились улыбчивые карие глаза. Немного прихрамывая, — он был ранен под Халхин-Голом, — Киян звучно, как заправский кавалерист, отдал команду:

— Отряд, стройся, смирно! Равнение направо!

После рапорта Кияна и небольшой беседы с бойцами отряду Василий Иванович по просьбе Лявона Марковича пошел в дом последнего.

— Пошли, Киян, ужинать. А ты, Заруба, что смотришь? Забыл, что ли, дорогу к моему дому? А это что за молодой человек? — обратился Светлик к шоферу.

— Шофер Дудик… — сдержанно представился Федя.

— Ах, браток, а я не узнал тебя! То ли я старею, а может, это молодые старше становятся. Но, видно, у тебя и дудеть не на чем. Значит, пешим порядком доставил начальника? — заметив, что вогнал парня в краску, похлопал его по плечу. — А ты не смущайся! Вот у меня паровозики были, аж целых два, игрушки — не паровозы. Снял что было ценного, да игрушки эти под откос, в болото.

Гостеприимный хозяин подал на стол все, что нашлось в доме и погребе. Приземистый, коренастый, он проворно носился по комнате, зачем-то выходил, возился в сенях. Не ходил, а катался, как шарик, поблескивая серебряным ежиком головы. Пошептался о чем-то с Майкой, послал ее куда-то.

— Постой ты, непоседа, хоть посиди с нами.

— Что постой? Люди мы, в конце концов, или нет?

— Вопрос этот, кажется, не нуждается в ответе.

— Вот видишь! А если мы люди, так должны по-человечески поужинать. А хозяйство свое, признаться, мы с Майкой немного запустили, вот и исправляем наши ошибки на ходу.

— А почему же ты не отправил Майку вместе с матерью в эвакуацию?

— Она от отца ни на шаг! А во-вторых, она не просто Майка, а секретарь комсомольской организации, а это, брат, ко многому обязывает.

— Разве не было кого-нибудь постарше?

— Как это постарше, разрешите спросить, товарищ секретарь обкома? Прежний секретарь ушел в армию. Ну и выбрали ее. А при чем тут лета? Ей уж восемнадцатый пошел.

— Да не про это я. Про опыт говорю.

— Нашел о чем говорить! Она у них главный заводила, ты бы поглядел, что комсомольцы вытворяли у нас в поле, на болоте. Ну, тогда… до войны…

— А почему ты сам не уехал, Лявон? Кто приказал тебе остаться здесь?

— И это спрашиваешь ты, Василий? Совесть приказала, вот кто… Разумеется, я мог уехать, я сделал, кажись, все, что было приказано. Ну коней угнал, коров тоже. На восток. Тракторы, некоторые другие машины удалось вывезти. Хоть и трудно было это сделать, однако справились. А вот самому уехать, как видишь, не пришлось.

— Какая же была причина?

— Причина? Ты видел поля наши? Сколько бы вагонов я нагрузил одной пшеницей? А конопли наши видел? В два человеческих роста вытянулись конопли наши, как лес гудели. А просо? А картошка, а свекла… да что говорить? Гниет теперь пшеница, догнивает конопля… Нет… не полакомится враг нашим хлебом, а подавится. Но чтобы все это сделать, нужно было время, а война его нам не давала. И ты еще спрашиваешь, почему я не уехал. А люди?

Василий Иванович смотрел на Светляка и в такт его словам молча кивал головой. Правильные были мысли у Светлика.

В дом вошел Синица. В потертой кожанке, в заляпанных грязью сапогах, — человек, видно, только вернулся с дороги. Об этом свидетельствовали и запавшие от бессонных ночей глаза, и нотки усталости в голосе, когда он шутливо обратился к Светлику:

— Что ты тут за народ агитируешь? Кричишь так, что в лесу слышно.

— За него не надо агитировать, он сам хороший агитатор!

— Можно с тобой согласиться, директор.

Заметив Василия Ивановича, Синица сдержанно поздоровался с ним.

— Мне о вас уже хлопцы сказали. Очень рад вас видеть, Василий Иванович.

— Радость невелика, Синица, вот возьму вас в работу, попотеете. Где это разрешается нарушать всякие уставные войсковые нормы, выходить за рамки правил ведения войны?

— Какие правила? — спросил помрачневший Синица.

— Где это слыхано, где это видано, чтобы тридцать человек выступило против вооруженной до зубов дивизии?