Василий Иванович разложил небольшой костер, чтобы избавиться от комаров, и, грея застывшие на земле ноги, отдался своим мыслям. Они проходили чередой, то грустные, серые, то светлые, радостные, зовущие. Вспоминались детство, отрочество, горькие попреки куском хлеба. Мальчишеские восторги по поводу новой свитки, сапог. Первые заработки на железной дороге. Комсомол. Первая серьезная ответственность, когда стал стрелочником, потом сцепщиком. Очень неспокойный характер. «Жесткий и колючий, как еж», — так отзывалось о нем железнодорожное начальство, очень недолюбливавшее таких сцепщиков, которые, как оно выражалось, вмешивались не в свои дела. Потом он был бригадиром грузчиков на товарной станции. Разоблачение крупных афер с нэпманами, блатных перевозок, взяток продуктами и товарами. Показательные суды, ссылка начальства и нэпманов. А сам он идет в депо слесарем. Неплохой из него вышел слесарь, недурной был секретарь цеховой ячейки. Потом учеба в партийной школе. Трудная была учеба. Имея в запасе только оконченный курс начальной школы, приходилось ему все брать с боя, после настойчивых усилий и атак, — здорово пришлось попотеть. Но то, что давалось, закреплялось в памяти навсегда.

Василий Иванович был секретарем партийного комитета железнодорожного узла, когда наступили тридцатые годы. Его послали инструктором в сельский райком партии, так как он хорошо знал деревню. Вскоре его выбрали секретарем райкома. Вначале он долго отказывался: «Не вытяну, район серьезный, не хватит ни знаний, ни опыта». Ему отвечали: «Партия знает, что вытянешь, обязан вытянуть, такой приказ партии»… «Если так нужно партии, я готов!» И вытягивал. И уж так повелось, что если был где прорыв или какой-нибудь район, казалось, безнадежно отставал по всем показателям, хозяйственным и партийно-политическим, туда неизменно посылали Василия Ивановича. Глядишь, проходит месяца три, полгода, и отсталый район упорно идет в гору, подтягивается до уровня передовых, а то и сам выходит на одно из первых мест.

Так и прошел свой путь Василий Иванович от комсомольца до секретаря обкома. Поднимался со ступеньки на ступеньку, от малого к большому, от незаметного человека до выдающегося областного деятеля. И каждая эта ступенька совпадала с теми большими ступенями, по которым шла, поднималась вся страна, весь народ. Заросшие сорняками межи упоминались разве только в старинных песнях. Магнитки и Днепрострои прочно входили в быт. От глухих деревень протянулись широкие дороги для молодежи в город, на учебу, на работу, на новые фабрики и заводы. Армии землекопов и машин пошли в наступление на болота, на неплодородные земли, чтобы превратить «неудобь» в пшеничные поля, дивные луга, плантации невиданной конопли, неслыханного кок-сагыза. Разрослись и расширились города. Столица решила окончательно сбросить с себя убогую деревянную ветошь, избавиться от грязи, пыли, тесноты — всего этого наследства прошлого. Теперь ей понадобились широкие проспекты, просторные зеленые сады, светлые дворцы. Уже вырисовывались в мастерских архитекторов первые контуры реконструированной столицы, уже возводились и первые здания будущего города.

И во всей этой бурной жизни, во всей этой светлой созидательной работе, во всем радующем подъеме страны принимал самое близкое, непосредственное участие и Василий Иванович Соколов. Его интересовали и болота, и новые аэродромы, и кок-сагыз, и генеральная реконструкция столицы. Он занимался и сселением хуторов, и новыми дорогами, и новыми школами, и новыми фермами в колхозах, и богатым трудоднем, и разведением зеркального карпа в новых водоемах. А больше всего интересовали его люди. И по тому, как росли они и менялись, он ощущал и свой рост. А по себе судил и о других. Он многое почерпнул за это время из своего большого партийного опыта, из книг, которые ему удалось прочесть дома и на разных курсах и конференциях, где ему часто приходилось бывать. И если проследить свой рост за эти годы было трудновато, — сегодняшний человек чем-то похож немного на вчерашнего, — то все же он видел большую разницу между тем, как начинал он свою жизнь и тем, что делал теперь.

Когда навалилась фашистская стая, Василий Иванович принял это за личную кровную обиду. Разоряли его жизнь, жгли его хозяйство, разрушали его страну. И он со всей страстью боролся с диверсантами, помогая проводить мобилизацию, охраняя дороги, обеспечивая продовольствием воинские части, строил противотанковые рвы, тушил пожары, возникавшие от бомбежки. И сердце сжималось от жгучей боли, когда пришлось распроститься с тем, что тысячу раз было обласкано твоими глазами, что постоянно занимало твои мысли и заботы, А фашисты уже высаживали десанты, перерезали дороги, вгрызались вглубь советской земли. Еще хорошо, что семья в свое время выбралась из города и уехала на восток. Она, вероятно, сейчас где-то там, в безопасности… За всеми иными заботами некогда было подумать о своем собственном доме.

И когда Василия Ивановича вызвали в ЦК — Центральный Комитет помещался в нескольких палатках, в прифронтовом лесу — и сказали, что надо вернуться в свою область, которая уже несколько дней была занята немцами, он на минуту задумался. Все знали, что это молчание — не отказ от не совсем обычной командировки. Василий Иванович просто обдумывал, каких бы ему людей прихватить с собой и каким путем перебраться через линию фронта. И, подумав минуту, он так же просто ответил:

— Поеду… Надо вот только сообразить, кого взять с собой и что захватить из самого необходимого…

Сборы были недолгие, и, разместившись на двух стареньких эмках, Василий Иванович со своими спутниками выехал на запад.

…Сидя теперь у костра и вспоминая прожитое и пережитое за все годы своей жизни, он обдумывал, с чего же начать это большое дело. Правда, самое начало уже было сделано, надо только внести и в это дело ту налаженность, ясность, характерные для всех дел, за которые берутся большевики.

И ни на одну минуту не усомнился Василий Иванович в том, выполнит он или не выполнит свое новое задание. Он приехал к своим людям, к своим городам и селам. Он знает, чем живут теперь эти люди, на что надеются, чего ждут.

Догорел костер. Да в нем уж и не было необходимости. Хорошо пригревало землю высокое солнце. Комариный звон сменился убаюкивающим шелестом молодых березок и трепетных осин. Кружили голову крепкие ароматы разогретой смолы, хмельного чебреца. Бессильно смыкались глаза в сладостной дремоте.

Минут через пять караульный подсунул ему под голову чей-то ватник, накрыл шинелью. Сам вернулся на свое место. Обошел кругом островок, чутко прислушиваясь к каждому звуку, к каждому треску лесной ветки. Вокруг все было тихо, спокойно. Только и слышен был здоровый храп спящих, к которому настороженно прислушивалась с елки вертлявая белка. Она уже, видно, справила свой полдник и старательно умывала, почесывала передними лапками-ручками хитроватую мордочку с двумя черными бисеринками бегающих глаз. Глянула еще раз вниз, проворно перескочила на ближнюю сосенку и скрылась в гуще, прячась от знойного солнца. В недалеком ручье, видно, плескались утки. Водяные брызги поднимались порой выше камышей, вспугивая стрекоз, неподвижно висевших над водой, над осоками. Да где-то в недосягаемой вышине заливался лесной жаворонок. Караульный вглядывался туда, стараясь увидеть его. Но вместо жаворонка он заметил в далекой небесной лазури еле видимую цепочку самолетов, оставлявших за собою тоненький, как серебряная нить, след. Самолеты шли на восток.

— Сволочи! — тихо выругался он и сердито принялся скручивать козью ножку.

Сильно изменился старый бондарь Сымон с тех пор, как сделался старостой в своей деревне. Если он и раньше был неразговорчив, так теперь добиться от него хоть словечка было нелегким делом. Все больше отмалчивался, слонялся как тень по улице, по своему двору. Он не любил особенно беспокоить народ, всякими сходками. И если была какая надобность к людям, так прямо заходил к кому-нибудь из старших, к одному, к другому, и сразу выкладывал, в чем дело: