«…Этот отчет перед вами, советскими людьми, делает ваш депутат в Верховный совет…»

У Ярыги кружилась голова от страха и от слабости. Но обыкновенное человеческое любопытство взяло верх, он посмотрел на подпись: «Соколов».

Это слово двоилось, троилось в его глазах. Об этом человеке слышал пан Ярыга. Ничего хорошего не мог от него ждать пан Ярыга. Скольким людям пришлось дать приют в селе за последний месяц. Они бежали оттуда, где появлялся человек с этим именем: и бургомистры, и старосты, и полицаи. Попадались среди этих беглецов и уважаемые господа коменданты, растерявшие свои гарнизоны, а порой и собственные мундиры и штаны, и без памяти бежавшие сюда, где бог еще миловал от этого человека. Правда, в соседнем городке, на железной дороге, пан Ярыга имел честь присутствовать на похоронах нескольких солдат и офицеров, погибших от руки партизан Соколова. Но присутствовать на чужих похоронах приятнее, чем на своих собственных…

Зарево пожара ярко осветило село, медленно колыхалось в холодном ночном небе. Его отблески мелькали на белом листке бумаги, и этот листок становился то розовым, то багровым.

Пан Ярыга еле оторвал его от забора и, шатаясь как пьяный, медленно побрел к пожарищу.

Все сложилось так, как было условлено. В оконце хаты, где остановилась Майка, кто-то осторожно трижды постучал. Майка вышла во двор. Пожар только-только начинался. Отблески пламени то вспыхивали, то внезапно меркли, пропадали, проглоченные ночной теменью.

— Скорее! Скорее!

Незнакомая девушка проводила Майку огородами к какому-то строению, не то бане, не то небольшому сараю. За плетнем сразу начинался густой кустарник. Майка услышала похрапывание коней, приглушенные людские голоса.

По голосу она узнала спутницу, с которой вместе пришла в село. Проворная девушка, сандружинница, укладывала в сани чемодан, несколько ящиков, обкладывала их сеном, строго предупреждала всех, чтобы никто не садился на ее вещи, иначе его постигнет суровое наказание.

— А что тогда будет? — шутливо спросил ее вертлявый паренек, расправляя вожжи в руках.

— Банки на морозе поставим, вот что будет!

И сказала это таким тоном, что стоявший рядом пожилой человек, все время зябко кутавшийся в пальто, сделал отчаянную попытку улыбнуться. Потом он испуганно взглянул на посветлевшее зарево и вдруг попросил:

— Вы и в самом деле, молодой человек, присматривайте за вещами. Тут, знаете ли, склянки, лекарства…

— Не сомневайтесь, доктор, все будет цело. Да вы сами устраивайтесь поудобней.

Майка заметила еще человек четырех незнакомых людей. Держали они себя строго, таинственно, как заговорщики. Эту строгость им, возможно, придавали не совсем обычные ночные происшествия, а может быть, винтовки и автомат, которые они бережно и торжественно держали в руках.

Вскоре заскрипели полозья саней. Кони натужно тронулись с места и, перейдя на рысь, дружно помчались по зимнику, проложенному среди болотных кустарников. Немного спустя дорога повернула в лес. На высоких соснах, на заснеженных пирамидах елей переливались багряные отблески пожара.

Уж светало, когда сани на минуту остановились. Спутница Майки и все остальные поехали на сборный пункт. Майке предстояло одной отправиться на лагерную стоянку, до которой оставалось километров восемь. По знакомой тропинке она пробиралась через перелески, полянки, чтобы выйти на ближайшую к стоянке лесную дорогу. Давно взошло солнце.

Все вокруг — и деревья, и кусты, и полегшая под снегом неубранная рожь на лесной поляне — словно горело, переливаясь миллионами искорок. Впереди с одной сосны на другую-прыгнула белка. Пушистое облачко мелькнуло на мгновение в чаще и сразу же скрылось под навесом заснеженных ветвей. Только осыпался снег на том месте и, мелькая, поблескивал под лучами морозного солнца. А на снегу, куда ни взглянешь, следы, порой совсем маленькие. Вот, должно быть, куропатка копошилась на опушке. Хитрый лисий след тянется рядом. Прилегла было, видно, лисица, выслеживая из засады добычу, пушистым хвостом замела свой след. На высокой рябине алеют мерзлые ягоды. Какая-то птица тяжело поднялась с дерева и, похлопывая крыльями, нырнула в хвойные недра. Рябина — оголенная, со всех ветвей осыпался снег. Видно, частенько навещают ее лесные гости.

Майка шла по лесу и разглядывала каждый след, каждую примятую веточку, запорошенный снегом папоротник. Где-то в стороне бойко щебетала синица. А что она там щебечет? Солнце щедро осветило и лес, и дорогу, и каждый уголок, и каждую ветку, и каждую косматую снеговую шапку на пнях. Холодное, морозное солнце. Искрится иней на деревьях, осыпается разноцветными блестками, алмазными россыпями опадает на сугробы, на нетронутую полозьями дорогу.

И так хорошо, так радостно на душе. Видно, от этого солнца, от торжественных сосен, от густого настоя морозного воздуха, словно процеженного сквозь зеленое хвойное сито. Дышишь этим воздухом и ощущаешь, как наполняется сердце извечной радостью жизни.

Майка шла по лесу, зачарованная его торжественным молчанием, боясь нарушить неосторожным шагом или окликом праздничную приподнятость мыслей и чувств, навеянных солнечным лесом и всем пережитым в минувшую ночь. Она уже подходила к большаку, перерезавшему в этом месте лес, как услышала чьи-то голоса. Если в мирное время приятно было услышать в лесу зимой человеческий голос, то теперь этот голос не радовал. Майка инстинктивно свернула с дороги в гущу молодого ельника, притаилась там. Отсюда она увидела, как с большака на дорогу, по которой она только что шла, свернула необычайная процессия. Сначала показался конный полицай. Норовистый конь гарцовал под ним, порываясь перейти на галоп. Всадник нетерпеливо осаживал его, бил кулаками меж ушей, сердито покрикивал идущим позади:

— Тащитесь поскорей, бандиты! А вы подгоняйте там, не ловите ворон!

Из-за поворота дороги показались два человека. Они шли рядом, с трудом переставляя ноги на заметенной снегом дороге. Прямо в спины им тыкались взмыленные храпы коней двух полицаев, подгонявших этих людей. Один из конвоируемых был без шапки. Левая щека у него окровавлена, очевидно, рассечена кнутом или шомполом. Человек то и дело старался потереть щеку о воротник железнодорожной куртки, которая была на нем. И когда делал это, замедлял шаг. Приостанавливался и его сосед, одетый в пальто. Тогда ехавшие позади полицаи налетали, как коршуны, словно собирались растоптать этих двух человек, свалить ударом нагаек. Процессия уже прошла мимо Майки. Человек без шапки вдруг пошатнулся на оголенной от снега, сдутого ветром, колее, и упал на дорогу. Он неуклюже силился встать. Ему помогал его товарищ, но движения товарища были неловкие. Только тут Майка заметила, что у обоих узников позади связаны веревкой руки. Той же веревкой они оба были связаны, так что один без другого не мог и шага ступить. Над их головами засвистели нагайки. И тогда тот, который стоял, гневно крикнул полицаю:

— Что вы делаете, палачи?

От окрика кони шарахнулись было в сторону, но уж вновь занесена нагайка над людьми и перекошенное от злобы конопатее лицо полицая словно готово лопнуть от натуги:

— Ты что говоришь, подлюка? Я сейчас заткну тебе рот. Я сейчас… Уже воют по тебе волки.

— А ты сам не пробовал человечины, людоед? — Человек сказал это тихо, спокойно. Только пламенели его глаза, готовые испепелить этих выродков.

Что-то хотел крикнуть конопатый, но не смог. От лютости зашипел, как разъяренный гад. Соскочив с коня, схватился за винтовку.

— Стой, стой, не трогай! Приказано доставить живыми начальству! — прикрикнул на него полицай, ехавший впереди.

— Чего там не трогай! Будем еще возиться с ними! — И, щелкнув затвором, он вскинул винтовку на плечо.

Сердце у Майки сжалось так больно, так больно, будто кто-то схватил его железными клещами. Вся кровь прилила к ее лицу, и оно горело так, что, казалось, вот-вот вспыхнут запорошенные иглы елей, царапавшие щеку. Все силы собрала она, чтобы не дрожали руки.