— О, мы стараемся, господин гаулейтер! Мы рассылаем письма, циркуляры, инструкции…

— Вашими инструкциями, господин Ермаченко, только… По вашим инструкциям на биржу труда не явился ни один человек. Рабочую силу удается лишь добывать принудительными средствами через полицию и наши гарнизоны. Работать надо, а не письма писать! Письмами не воюют в наше время, зарубите это себе на носу!

— Обещаю приложить все свои силы, господин гаулейтер!

Они не очень полезны, ваши силы. Мне нужна рабочая сила, понимаете, сотни и сотни тысяч рабочих, миллионы рабочих. А вы тут со своими силами… — господин гаулейтер презрительно глянул на сгорбленную фигуру Ермаченко, который готов был согнуться в три погибели, чтобы лучше выказать свою преданность и послушание.

— Есть у меня серьезная претензия и к господину Козловскому. Не все мне нравится в его газете: сухо, неинтересно, прямолинейно. Вы, конечно, правы, когда пишете о большой любви фюрера к белорусскому народу, — тут господин гаулейтер невольно посмотрел в окно, из которого видна была виселица на площади. — Но когда вы расписываете горячую любовь белорусского народа к фюреру, когда вы говорите, что белорусский народ прямо-таки не может жить без фашизма, тут, как бы вам сказать, все это шито белыми нитками. Эта «горячая любовь» стоит слишком много немецкой крови, слишком много.

Господин гаулейтер даже задумался на минуту, помрачнел.

— Тут необходима разумная пропаганда. Пишите про Германию. Пишите о немецком крестьянстве. Говорите о том, что немецкий крестьянин имеет много коров, коней, много свиней. Будите в ваших читателях чувства собственника, хозяина, предпринимателя.

— Понимаем, господин гаулейтер, «собсника, собсника»… — в один голос подхватили догадливые «спадары».

— Да, собственника. Освобождайте душу крестьянина от разных там свобод, которыми разбаловали его большевики. Но помните, что и в этой пропаганде надо соблюдать меру. Мы не намерены сразу передать землю крестьянам в полную собственность. Земля на сегодняшний день — собственность Германии. Но никто не запрещает вам писать, что германские власти проведут потом надел крестьян землей и хуторами. И самое основное: изо дня в день пишите о том, что все это подучат только те, которые будут активно бороться с партизанами. Те, которые останутся в стороне от этого дела, сами обрекут себя на голод, на муки, на неволю и по существу на… смерть.

«Спадары» притихли.

Тем временем господин гаулейтер уже сердито распекал «спадара» Акинчица:

— Вы клянетесь в преданности священным принципам фюрера. У вас есть устав, есть программа. А где ваша партия, я вас спрашиваю. Где ваша организация? Где ваши люди? Или вы думаете, что Германия фюрера думает зря тратить свои деньги, держать лодырей, бездельников, у которых нет ничего за душой, кроме своих собственных интересов? Вы подумали о том, что давно уже настало время иметь сильную организацию, объединить молодежь, объединить все силы, способные решительно бороться с большевиками.

— Очень, очень трудно, господин гаулейтер, работать с этим народом. Нужно время и время, чтобы склонить народ на нашу сторону…

— А мне нужно, чтобы он был на нашей стороне сегодня же, сейчас. Конечно, мы принудим его к этому оружием. Но позвольте в таком случае спросить: зачем же мы держим вас, для какой необходимости, с какой целью? Для забав, для пустой болтовни?

И чтобы несколько сгладить впечатление от своих резких слов, заговорил более спокойно, рассудительно:

— Напоминаю вам: фюрер никогда не забывает тех, кто оказывает полезные услуги его историческому делу. Для вас всегда найдется почетный пост в новой Германии. И не только пост. Я вам прямо говорю: вы можете уже сейчас облюбовать себе какое-нибудь бывшее советское хозяйство. Фюрер приказал мне передать вам: за эффективную работу, за действенную помощь нам каждый из вас будет обеспечен имением. Учтите это.

— Было бы очень желательно получить имение где-нибудь на немецкой земле, спокойней там! — вырвалось у «спадара» Демидовича-Демидецкого, который не на шутку расчувствовался от слов гаулейтера об имениях. Сказал и растерялся.

Кубе смотрел на него тяжелым, немигающим взглядом. Поглядел, процедил сквозь зубы:

— Плата бывает по работе. Понимаете? А земля и здесь немецкая. Это, кстати, давно пора бы знать не только всем простым людям, но и некоторым руководителям.

— Простите, я сказал это совсем в другом смысле. В том, знаете ли, что Германия — страна великой культуры… Там и жить приятнее, чем где-нибудь тут, у нас, среди дикарей…

— Германия для германцев, советую вам этого не забывать!

— О да-да! Я и не мыслю себе иначе! — выкарабкивался из неловкого положения незадачливый «спадар», очень падкий на чужое добро.

Но Кубе уже не сердился, милостиво отпустил всех: — К работе! К борьбе! «До ходання», как вы говорите!

«Спадары» дружно отхайлили и вышли из кабинета. Уже на улице они набросились на Демидовича-Демидецкого.

— Всегда вы, Демидович, из-за своей поспешности готовы испортить обедню.

— Не Демидович, прошу пане, а Демидович-Демидецкий.

— Вы забываете, Демидович, что находитесь не на какой-нибудь, а на белорусской земле. Не паны, а спадары, прошу это запомнить!

«Спадары» чуть не поссорились. Но ресторанная вывеска примирила их, напомнила, что пора обедать. «Спадар» Ермаченко предложил пойти в «трапезную» самопомощи, но его высмеяли:

— Пустым хлебовом твоим давиться!

И дружно направили шаги в ресторан подкрепить ослабевшие в «ходанни» силы.

Стояли те февральские дни, когда зима еще держится крепко, искрятся на солнце снежные сугробы и мороз чувствует себя уверенно и домовито. Он по-хозяйски стучится по ночам в стены хат, в ледовый настил озер, в деревья лесной чащобы. Но солнце нет-нет и улыбнется по-новому. Пригретая хвоя вдруг запахнет свежей смолой, и захмелевшая от этого аромата синица так распиликается, что невольно вспомнишь соловья и первый лист на березе. То улыбнется издалека весна улыбкой кроткой и нежной. Облачко закроет солнце, дунет морозный ветер — и ни аромата, ни синицы. Но пробужденные словно переливаются в сердце подснежные ручейки: близко весна, недалеко весна!

Красный флаг, развевавшийся на самой высокой хате села, придавал всему окружающему праздничный вид. Насколько хватал глаз, на площади, вдоль улицы и даже за околицей на выгоне выстроились партизанские отряды. Суетились связисты, устанавливали репродукторы. В центре площади краснела кумачовой обивкой наспех сколоченная из досок трибуна. Рядом разместился оркестр: ярко начищенные трубы горели множеством солнц, залихватские гармонисты нетерпеливо перебирали лады. Шумные стайки неугомонной детворы кружились около трибуны и оркестра. Жители села стояли молча, сосредоточенно, восторженно глядя на флаг, на многочисленные шеренги вооруженных людей, на партизанские орудия и минометы. Тут же суетился дед Пранук. Когда начался рейд, он попросился в ездовые. Правда, тетка Палашка никак не могла согласиться с замыслами деда, даже противоречила:

— Кто баню топить будет, беспутная твоя голова?

— Что баня? Она не убежит. Нехитрая штука ее истопить. А править лошадьми не всякий умеет. Да, может, мне еще придется пушку возить. Может, мне поручат даже стрелять из нее.

— А чтоб тебя гром поразил! Ты с дровами и то не справляешься, а тут надумал!

— И надумал, как есть я старый артиллерист!

— Сказала бы я тебе, да людей вот стыжусь, артиллерист ты этакой! Только молодым мешать будешь…

— Ты мне про это не говори. Мы теперь все солдаты — и старые и молодые… И ты у меня солдат, поскольку на партизанскую линию подалась.

— Ты мне зубы не заговаривай, вот как стащу кожух с плеча, так будут тебе пушки.

— Вот же характер у бабы, к ней по добру, а она вот что замышляет.

Чуть не поссорились перед отъездом. Но тетка Палашка, увидя, что Пранук заручился даже согласием командования на отъезд, принесла ему и чистое белье на дорогу, и кое-что из съестного. Только жалела все, советовала деду: