— Но я хочу спросить всех вас: где были ваши глаза, где была ваша бдительность? Где была бдительность командира так называемого партизанского отряда имени Байсака… самого Байсака, который пригрел гадину, назначил нашего заклятого врага комиссаром?..

В хате стало так тихо, что слышно было, как тяжело пошевелился, силясь подняться, Байсак, как тяжело дышали некоторые бойцы, избегая смотреть друг другу в глаза. Людям было стыдно.

— Разрешите, товарищи… — попросил Байсак.

Он вышел на середину хаты, медленно обводя взглядом присутствующих, задержался на миг на обмякшей фигуре Сыча:

— Эх ты, гадюка! — с колючей ненавистью произнес он эти слова. Потом обратился к собранию. — Товарищи! Правильно сказали тут про меня представители штаба. Я некогда понес заслуженную кару за свои поступки… Меня лишили звания… Меня, а это самая страшная для меня кара, исключили из партии. Я заслужил все это. Тяжко было мне. Но я думал, я мечтал, что моя совесть снова будет чиста перед моим народом, перед моей партией. Я бил, не щадя своих сил и крови, проклятых фашистов. Никто из вас не знает, что фашисты загубили мою семью. Она не успела эвакуироваться из Белостока. Я узнал об этом не так давно. И знаете… Я говорю вам истинную правду… Я не выдержал… Двойное горе немного надломило меня… Да что там немного… Я стал пить. Пьяный — я не человек, а последняя тварь, без воли, без ума. Так вот и получилось, что я совершил страшнейшее преступление перед вами, перед советским народом, перед партией, не распознав нутро этой гадины. Об одном прошу всех вас — и подпольный обком партии, и партизанский штаб: если сочтете возможным, сделайте последнюю попытку, я буду не лишним бойцом против этих лютых душегубов, которые решили опустошить нашу землю, стереть с лица земли наше государство и нас с вами.

И все увидели, как человек, который всегда, даже в пьяном чаду, был твердым, суровым, сейчас как-то обмяк и торопливо вытер рукой покрасневшие глаза. И лицо его опять стало строгим, жестким. И тихо-тихо он произнес:

— Об этом вот и прошу вас, товарищи!

И несколько голосов не в лад заговорили:

— Пускай воюет Байсак! Он наш! Он советский человек! Он знает, где печенка у фашистов… Простите ему ошибки!

Бохан улыбнулся, попросил успокоиться:

— Ваши пожелания мы учтем, товарищи! А теперь за дело. По приказу партизанского штаба объявляю ваш отряд расформированным. Кто хочет воевать, мы зачислим в другие отряды. А кто хочет на печь, может итти на все четыре стороны, нам лодыри не нужны. Да и каждый лодырь сейчас — опасный для народа человек…

— Да что вы, товарищ, нет у нас таких людей, чтобы про какие-то печи думали. Все как один пойдем с вами.

— Ну ладно, в таком случае — в дорогу!

Немного спустя небольшой отряд Байсака ушел из деревни под командованием бригадного комиссара Андреева. Бохан со своими людьми остался в деревне, чтобы собрать жителей, потолковать с ними о последних событиях.

Всю ночь валил снег.

Ехали глухими дорогами. Вперед, прокладывать путь пускали самых сильных и выносливых коней, часто сменяли их. Далеко впереди и параллельными дорогами неугомонно сновали разведчики.

Стряхивая с шайки липучий мокрый снег, Василий Иванович буркнул в темень ночи:

— По такой дороге особенно не разгонишься. Как бы нам не опоздать, Гудима?

— Времени хватит, нет еще полуночи. А дорога в самый раз. Никакой машине по ней теперь не пробраться.

— Не думаешь ли ты случайно, что нам придется убегать от немцев?

— А зачем мне об этом думать? Просто говорю, что дорога трудноватая, а для немца она еще тяжелее.

В сумраке ночи слышно было пофыркивание коней да изредка кто-нибудь приглушенным голосом покрикивал на коня, который сбивался с проторенной дороги и выше колен погружался в глубокий податливый снег. Подчас какой-нибудь конь оступался, скользил, глухо постукивали оглобли саней.

На место прибыли во-время. Основные силы разместились на опушке леса. Загодя высланный вперед конный разъезд перерезал телефонные провода, соединявшие аэродром с городом, до которого было километров пятнадцать. Недостроенный еще перед войной аэродром находился на широком просторном поле. В двух небольших постройках были размещены немецкая электростанция и пункт радиосвязи. Летчики, приезжавшие обычно из города, свободное от полетов время проводили в объемистом бункере, в котором помещались часовые и зенитчики. Неподалеку, в другом бункере, была команда аэродромного обслуживания.

В каком-нибудь километре от аэродрома находилась деревня, километра за три другая. Их сразу блокировали, чтобы до начала операции какой-нибудь немецкий лазутчик не предупредил гитлеровцев об угрожающей им опасности.

Разгром аэродрома намечался перед самым рассветом. Василий Иванович остановился в ближайшей к аэродрому деревне и сейчас давал последние указания командирам отдельных групп, уточнял с ними детали операции. Лейтенант Комаров все убеждал пустить сначала его с небольшой группой бойцов:

— Я сразу такую панику на гитлеровцев нагоню, что они бросятся наутек, тогда берите их готовенькими.

— Не забывай, товарищ Комаров, что у них несколько зенитных пулеметов, есть и обыкновенные. Учтите оружие на самолетах. Учтите бункеры. И вообще вооружены гитлеровцы до зубов. Наконец, они могут по радио попросить неотложную помощь из Минска. В излишнем риске нет никакой нужды.

— А элемент неожиданности, товарищ командир?

— Выполняйте приказ, лейтенант! Неразумный риск я не разрешу даже вам, — уже официально ответил ему Василий Иванович.

Он отдал уже все распоряжения, когда в хату ввели троих полицаев и старого крестьянина.

— Где вы их взяли? — спросил Василий Иванович у конвоиров.

— Они к старосте пробирались. Мы и его заодно прихватили.

— Староста? — коротко спросил старика Василий Иванович.

— Выходит, что так, товарищ командир.

— Нашелся мне товарищ!

— А это как вам угодно, но и паном вас называть не собираюсь, — спокойно ответил старик, не сводя глаз с Василия Ивановича.

Гудима шепнул что-то на ухо Василию Ивановичу, затем приказал вывести полицаев.

И когда их вывели, Василий Иванович крепко пожал руку старику, попросил его сесть…

— Вы уж простите мне мою резкость, или, скорее, невежливость, не знал я.

— А что тут прощать, Василий Иванович, дело у вас большое, много разных хлопот, чтобы про каждого человека помнить, да еще про какого-то там старосту, немецкого прислужника… — и в голосе старика прозвучала ирония.

— Нет-нет, Севастьян Язепович, мы про каждого советского человека помним, не забываем. Где ж это видано, чтобы забыть лучшего бригадира.

Перед Соколовым сидел бывший бригадир одного из лучших пригородных колхозов. Об этом и шепнул ему Гудима, добавив при этом, что Севастьян пошел в старосты по просьбе партизан.

— Видно, хлопотное дело у вас, Севастьян Язепович.

— Хлопот хватает, Василий Иванович. Между двух огней сижу. Не каждому из наших людей скажешь, что к чему, какой я, с позволения сказать, староста. И выкручиваться частенько приходится, чтобы избежать неприятностей. Но не об этом речь. Надоело все. Что ни день, то приказ за приказом. Вот эти бобики тоже явились с приказом, чтобы я выставил поутру сто человек на аэродром. Снегом занесло, второй день самолеты стоят. А где я им сотню людей наберу, — что я им, детей или стариков погоню?

— Сто человек, говорите? — переспросил Василий Иванович, думая о чем-то своем.

— Да, сто человек. И из другой деревни столько же. Вот и приказ от коменданта… — старик вытащил из кармана измятую бумагу.

— Сами водите на аэродром людей?

— Зачем? Полицаи обычно водят.

— В котором часу приказано доставить людей на аэродром?

— Еще затемно, к восьми часам утра.

Василий Иванович посмотрел на часы, было пять часов ночи. Перевел глаза на Комарова, мягко улыбнулся ему:

— Придется удовлетворить твою просьбу, лейтенант, только в план твой вносим некоторые поправки.